…Он был — частью музыки. Или — музыка была — частью его?
И призрачная свирель, горький голос скорби и бессильной ярости, казалось, пела в такт с негромким дыханием гостя.
Элвир тяжело отвёл глаза.
«Если ты только знал, Учитель…»
— А если бы я не пришёл? — тихо спросил Элвир, чувствуя, что не в силах больше, не может молчать. Молчать — не может, и отвечать нет — не сил, но мужества.
Картограф долго молчал.
— Если ты не пришёл, — глухо откликнулся он наконец, — я бы знал, что свободен от своей судьбы. Что это — просто сны, что мне не нужно…
Он судорожно вздохнул. Замолчал резко, как от удара под дых. И Элвир похолодел, осознав, что значили простые эти слова.
А картограф вдруг решительно тряхнул головой. Усмехнулся — криво, собственным каким-то мыслям, словно споря с собой. Повернулся к Кольценосцу: в упор взглянули тревожные, смертельно усталые глаза.
— Элвир, скажи… Ты ведь можешь говорить с остальными… мысленно? — спросил серьёзно.
Назгул с беспокойством взглянул на него. Чувствовал: вопрос не празден.
— Да, конечно… — поколебался миг, осознавая — не разумом, а чем-то глубинным, болезненно дёргающимся в груди — на этот раз времени будет даже меньше, чем обычно. Год, месяц, день? Он был — надорванной тонкой струной, стрелой, нацеленной в собственное сердце; и тетива уже дрожала, готовая послать безжалостную судьбу в полёт.
Сглотнул, осознавая беспомощно: не сможет, опять не сможет спасти. Через час или через год — струна оборвётся.
…А любая его попытка задержать, замедлить летящую в цель стрелу лишь затянет безнадёжную агонию.
Альдир ждал. Не торопил, не пытался больше ничего спросить. Смотрел невесело, понимающе, и холодной безнадёжной стынью тянуло от измученного этого, словно присыпанного пеплом серого взгляда.
Элвир через силу вздохнул. Чужой тоскливый страх забивал горло, не давал дышать. Казалось — не хватит сил больше говорить…
Как сквозь сон, услышал собственный тихий голос:
— Я могу говорить с ними. Ты хочешь, чтобы я что-то передал? Кому?
Альдир долго молчал. Только сжимающий сердце, не принадлежащий Кольценосцу страх стал на миг — почти невыносимым.
На миг. Только — на миг. Потом — «Не надо, не отвечай, пусть будет ещё хоть день, хоть час…» — когда Элвир уже перестал ждать ответа, Альдир слабо качнул головой. Попросил:
— Мне нужно поговорить с Защитником. С Денной. Ты… можешь это устроить?
Толкнулось безнадёжно холодная игла под сердцем. Толкнулась, замерла настороженно, колко… Элвир болезненно стиснул зубы, подавляя холодную волну озноба.
Прикрыл глаза, мысленно соскальзывая по тонкой связи аванирэ, нащупывая нить знакомой души…
Открыл глаза.
— Он будет здесь через час. Раньше не сможет. В Ханатте сейчас непросто…
— Я знаю, — глухо, с горечью откликнулся картограф. Прикрыл глаза и повторил тоскливо, — я знаю…
Меж развалин повисла тишина. Только призрачная свирель рыдала еле слышно, да шелестел мелкой каменной крошкой горячий ветер пустыни. Картограф поднял голову, запрокинул, словно пытаясь рассмотреть что-то за спиной Элвира — что-то крупное, что-то, чему не было места в мёртвых руинах. Улыбнулся горько, устало.
— Как красиво… Думал — может, сон? Ведь не бывает же так, не может быть…
И Элвир вдруг с холодком понял, что картограф тоже видит её: тонкую островерхую башню, мерцающую звёздным отсветом даже в ярких лучах солнца — единственную из десяти башен, что уцелела, что осталась стоять там, где рухнули, отдав почти все силы — и свои, и своих Хранителей — для спасения живого хрупкого мира. Горькая, жестокая насмешка: башня надежды, которой больше нет.
А Альдир уже перевёл взгляд на назгула, и усталым, безнадёжным был его взгляд. Пепел, серый стылый пепел: пепел сожжённого резного деревянного города, пепел души, выгоревшей почти дотла…
Король-Надежда вздрогнул — и отвернулся. Скорее почувствовал, чем услышал — тяжёлый едва слышный вздох, исполненный изо всех сил скрываемого сожаления:
— Я бы хотел… увидеть её ещё раз, изнутри. Но, наверное, не смогу, как считаешь?
И не было в голосе вопроса — усталое, полное горькой насмешки над собой принятие неизбежного. Элвир рывком повернулся к человеку, и сам не понял, что собирается делать: только вздрогнул картограф, когда он потянулся вперёд и крепко сжал его за здоровую ладонь.
— Ты сможешь! — с исступлённой отчаянной верой выдохнул он, ловя смертельно усталый взгляд человека, пытаясь поделиться — тем, чего у самого уже почти не осталось, согреть замерзающую в окутывающем мраке безысходности душу. Повторяя — не словами, одним только сердцем, горькой отчаянной верой, слепой и безрассудной: «Ты сможешь, сможешь, зачем ты так себя мучаешь, ведь нет твоей вины, нет ни в чём…»