Умереть за свою страну было — легко.
Каково было им — отпускать, зная, что (а быть может, и как? Ведь знал, Моро?.. Знал…) случится?
— Подожди… — через силу, чувствуя, как сжимает горло, выдохнул он, почти против воли хватая человека за рукав. — Расскажи, что ты видел, быть может, можно иначе…
— И-на-че? — медленно, словно с трудом пытаясь вникнуть в смысл слова, обморочно повторил Альдир. — Иначе…
Засмеялся вдруг горько. Мотнул головой. Денна только зубы стиснул — знал, видел уже, чем всё закончится.
— Я не хочу — иначе. Лучше голову долой, чем — так, как может быть… иначе, — беспомощно, с какой-то глухой тоской, бросил картограф. Дернул плечом, высвобождаясь из хватки южанина. Поднял на него безнадежные глаза.
— Пусти, — едва шевельнулись губы.
И Денна, беспомощно разжав руки, долго смотрел, как исчезает в кровавой лунной дымке ссутуленная неловкая фигура.
Смотрел — и ненавидел себя за то, что понимал его выбор.
Вода кончилось к исходу первого дня. Кончилась, несмотря на то, что он изо всех сил старался беречь драгоценную жидкость, и первый, совсем маленький, глоток сделал через несколько часов после восхода солнца, когда жажда сделалась совершенно нестерпимой. Тогда он ещё надеялся, что сможет растянуть свой скудный запас на весь путь…
Несколько полуденных, самых тяжелых часов он провёл, прячась от солнца в слабой тени небольшой скалы; от жары она спасти не могла, но защищала, хоть немного, от палящих яростных лучей. Тяжелее всего было — не выпить за один раз всё, что оставалось от набранной в Ханатте воды. Впрочем, оставалось не так уж и много.
Первая ночь показалась невыносимо тяжёлой. Понимая, что днём терпеть жажду будет намного тяжелее, он шёл, не останавливаясь, позволив себе лишь несколько коротких — лишь дать отдохнуть гудящим ногам — привалов. Лишь только перевести дыхание, не спать, ни в коем случае не…
…разбудила его жажда. И — ослепительные, пока ещё кажущиеся достаточно приятными после холодной ночи пустыни, солнечные лучи. Распухший язык едва ворочался во рту, и голова казалось тяжёлой и гулкой, как пустой медный костёр. Идти днём было самоубийством.
Ждать ночи — тем более.
…И он шёл. Шёл, опустив голову, низко надвинув на голову плащ, преодолевая мучительное желание скинуть невыносимо тёплый, с каждой лигой становящийся всё тяжелее плащ. Знал — в этом сейчас — единственное спасение.
К полудню он уже успел понять, что Денна был прав. Не дойдёт. Ни с одной флягой, ни с двумя, если бы даже они были… Вспоминал «Песнь о Фродо Девятипалом», и с горькой какой-то иронией признавался себе, что почти завидует хоббитам. Жажда сводила с ума.
…одиночество же было страшнее стократ.
Одиночество — и память о том, что будет, когда…
Он шёл по выжженной раскалённой пустыне, мечтая хоть об одном глотке воды, о единственном дереве, где можно было бы укрыться от лишающего разума зноя…
И запрещал себе надеяться на то, что дойти до Итилиена — не сумеет.
Знал — сумеет.
И всё равно, когда впереди раздался глухой цокот копыт, не сразу понял, что всё конилось.
…что всё начинается, и теперь уже пути назад — нет.
А потом сверху, откуда-то из слепых сияющих небес, раздался голос.
— Мой свободолюбивый сын решил наконец вернуться домой, — насмешливо говорил этот голос. И был в нём — мёртвый холод северных льдов.
Холод, даже здесь, в иссушающем зное приграничного Мордора, казавшийся, невыносимым.
Альдир споткнулся.
Медленно, через силу заставляя себя двигаться, поднял глаза. Вздохнул судорожно, наткнувшись, как на меч, на пылающий гневом взгляд.
— Отец…
Всадников было шестеро. Сочувствие — лишь на трёх лицах.
На остальных — настороженное подозрение.
— Где тебя носило? — процедил князь, глядя на сына — холодно, равнодушно. Так, что безо всяких слов становилось ясно: если возникнет хоть малейшее сомнение в благонадёжности наследника, убьёт он его сам и не задумываясь, не дожидаясь ни одобрения короля, ни соблюдения всех положенных по обычаю церемоний.
— Я… — он закашлялся, чуть было не подавившись собственным распухшим языком. Умоляюще посмотрел на отца; на молчащих — не понять, с подозрением или сочувствием — воинов князя. — Воды, прошу…
— Ксирт, — не оглядываясь, повелительно бросил князь себе за спину. Тот уже снимал с пояса флягу, не дожидаясь, пока нетерпеливый князь уточнит приказ.