Секундное молчание. Потом:
— Да.
Князь медленно, с явным трудом сдерживая ярость, выдохнул.
— Ну что же… — процедил он. — Да будет так.
Резко отвернувшись, он прошёл к стоящему в углу сундуку, рывком откинул окованную медью крышку. Полминуты поисков — и в лицо картографу полетела тонкая рубаха из белёного льна: одежда воинского посвящения, одежда последнего пути приговорённого… единственная вещь, которую не имел права забыть гондорский дворянин, отправляясь — в поход ли, на службу…
Князь постоял ещё минуту, невидяще уставившись в перерытый сундук. Обернулся через плечо, бешено взглянул на сына, безо всякого выражения смотрящего теперь уже на охапку белой ткани у своих ног.
— Чего ты ждёшь? — холодно осведомился он. — Надевай. Или ты всё-таки намерен постараться найти себе оправдание?
— Нет, — через силу шевельнулись белые губы картографа.
Медленно, словно скованный льдом, он поднял руки. Стянул через голову чёрную котту. Подержал минуту, словно не зная, что с ней делать. Разжал пальцы и долго, безучастно следил взглядом за тем, как сминается бесформенным комом мягкая ткань. Потом так же медленно, через силу, нагнулся за рубахой.
…всё-таки — не было это равнодушием, нет. На миг — всего один, краткий миг в глазах мелькнул — ужас. Вздохнул судорожно, впился пальцами в белую ткань. Закрыл глаза, пытаясь успокоить вдруг сбившееся на частые всхлипы дыхание.
Князь не торопил его. Ждал молча, и во взгляде не было ни сочувствия, ни жалости — только горькое, брезгливое презрение.
— Иди, — холодно приказал он, дождавшись, когда картограф натянет свободную рубаху. Полюбовался, как тот дрожащими руками поправляет свободный, необычно широкий ворот, ёжится, явно непривычный к ощущению свободно гуляющего по горлу и груди воздуха. Картограф, казалось, услышал его не сразу. Беспомощно оглянулся — на задёрнутый полог шатра? На отсутствующего брата, который больше не в силах был спасти его от гнева отца? Медленно опустил руки и, неловким, деревянным жестом развернувшись, вышел наружу.
На них оглядывались. Замирали, вытаращив изумлённо глаза. Роняли набранный хворост, забыв, чем только что занимались. Никто не осмелился задать вопроса; но полное холодным бешенством лицо князя и деревянный, слегка запинающийся шаг бледного до синевы Альдира говорили сами за себя.
Возле закрытой по раннему времени калитки в тюремный дворик князь остановился. Толкнул дверь, не запираемую никогда — действительно, зачем? — и всё так же холодно посторонился, пропуская уже-не-сына вперёд.
…Покосился со злым насмешливым любопытством: помнил, наверняка помнил, что было с его, тогда ещё наследником, в первый раз, и ждал — наверняка ждал, что споткнётся тот, не выдержит, не сумеет сохранить незнакомого этого, невесть откуда взявшегося хладнокровия.
Покривился разочарованно: Альдир не дрогнул. Лишь на миг, столь краткий, что князь не сумел заметить его, дрогнуло его лицо, сбился шаг… И вот он уже вновь идёт, ровно и твёрдо, вперёд, туда, где стоит в самом центре двора грубо отёсанная, пустая сейчас деревянная колода.
— Жди, — сухо, словно собаке команду отдал, приказал князь. Оглянулся на неуверенно заглядывающих в открытую калитку, испуганных и ничего не понимающих людей.
— Ты! — не глядя, ткнул в ближайшего из воинов. — Распорядителя сюда, живо. Где слуги? Я должен это ничтожество сам привязывать?
Воин, в ужасе уставившись на князя, отступил было назад. Споткнулся, остановленный пронзительным, исполненным холодного бешенства взглядом. Сглотнул судорожно и, забыв о возражениях, бросился к невысокой внутренней двери, за которой, все знали, располагались тюремные камеры и казарма для тех, кому не повезло служить при расправной канцелярии.
…Альдир молча стоял там, где настиг его приказ князя, и лицо его казалось каменно, безжизненно спокойным. Только опущенные, крупно дрожащие руки стискивались в кулаки — крепко, так, что белели пальцы: левая, здоровая рука. Правая, искалеченная, лишь слабо подрагивала, и болезненно сгибались пальцы, пытаясь и не в силах сомкнуться в спасительный, позволяющий скрыть постыдную слабость кулак.
А вот дворе тем временем началась форменная суматоха. Появились откуда-то перепуганные, заспанные служки, заметались почти в панике, подстёгиваемые ледяными, прошивающим насквозь взглядами князя Итилиенского. Всё больше становилось зрителей, и внутри двора теперь теснилась не такая уж маленькая толпа. Воины, слуги королевской резиденции, даже несколько любопытных маркитанток — все они стояли, бродили, тихо перешёптывались, стараясь, впрочем, не пересекать некой незримой черты, отделявшей небольшой пятачок земли, где застыл неподвижный черноволосый юноша в белой рубахе, от остального, принадлежащего миру живых пространства.