Один из служек в сером поспешно притащил насухо вычищенный широкий короб; и лишь сейчас Альдир впервые вздрогнул. Закусил губу, с явным трудом сдерживая крупную ознобную дрожь. Выдохнул медленно, прерывисто, сквозь стиснутые до хруста зубы.
…На притащенный откуда-то тяжёлый топор в руках заспанного палача взглянул уже почти спокойно. Только глаза прикрыл на миг, словно преодолевая приступ дурноты. И вновь бесстрастно, непроницаемо меловое лицо, только глаза — чёрные слепые колодцы расширенного зрачка, и ёжатся зябко не знающие страха воины королевского войска, встречаясь ненароком с этим тоскливым, до краёв переполненным болью взглядом.
Распорядитель пришёл неторопливо, явно блюдя достоинство. Спросил что-то у князя — почтительно, с поклоном. Выслушал короткий резкий ответ; взметнулись вверх брови, изумлённо вытянулось лицо. Переспросил — запинаясь, не веря в то, что услышали его уши… В ответ — жесткая короткая фраза, словно пощёчина: отшатнулся, склонился низко, скрывая в глазах мелькнувший страх и растерянность…
Князь тем временем оглянулся на картографа. Махнул рукой, приказывая подойти.
— Ложись, — сухо, без малейшего проблеска эмоций, повелел человеку, которого более двадцати лет называл сыном. На миг казалось — тот воспротивится. Попытается, быть может, бежать, хотя бы просто — взмолится о пощаде… И впрямь, Альдир, не спеша исполнять приказ, постоял несколько мгновений, словно не сразу осознав, что ему сказали.
Потом — пошатнулся, на негнущихся ногах подошёл к колоде и медленно, неловко опираясь руками, опустился грудью на деревянную поверхность. Полежал немного, тяжело дыша открытым ртом и слепо глядя вниз, в пустую пока корзину. Потом — неловко, словно не понимая, куда девать руки, высвободил ладони из-под груди. Опустил неуверенно вниз.
— За спину, — холодно приказал князь, наблюдающий за ним с плохо скрываемой яростью. Злила ли его медлительность уже не сына? Наоборот, непривычная ли выдержка заставляла беситься, кипеть едким, не имеющим выхода гневом?
Вырвав моток верёвки из рук подбежавшего служки, он грубо оттолкнул того в сторону и сам принялся стягивать напряжённые тонкие запястья. Нетерпеливо взглянул на служек — и те, чуть не столкнувшись, почти в панике бросились поднимать лежащие на земле цепи. Палач, с безразличным видом опирающийся на топор, шагнул вперёд, равнодушно смахнул с шеи растрёпанные чёрные волосы, освобождая место для удара.
…Не вздрогнул, все-таки — не вздрогнул. Только с прокушенной до мяса губы сорвалась, разбилась о плетёное дно первая робкая капля, да жестоко притянутые вниз локти напряглись; выгнулись болезненно вывернутые плечи. Упёрся мысками сапог в рыхлый песок, почти неосознанно пытаясь найти причиняющую хоть немного меньше боли позу. И больше уже — не шевельнулся.
Вдруг — на миг — оборвался слаженный недоумённый гул, замерла тревожно ровно гудящая басовая струна. Толпа поспешно расступилась, давая дорогу новому зрителю.
— Что здесь происходит? — разорвал рухнувшую на дворик тишину скучающий, лишь самую малость удивлённый голос.
Князь замер на миг. Оглянулся, поклонился почтительно, низко:
— Казнь преступника, мой король.
— Ах, да, этот юный картограф, за которого ты, дорогой кузен, так уверенно поручился несколько дней назад…
Лицо князя исказилось, словно в судороге.
— Государь, это мой позор и моя ошибка, и я прошу простить за то, что отнял твоё время просьбами за своего недостойного… за недостойного мальчишку, которого имел глупость считать своим сыном.
Глухо ахнула толпа.
— Ах, даже так… — протянул король. Перевёл взгляд на безучастного картографа, с тоскливым равнодушием разглядывающего плотное плетение корзины прямо под своим лицом. — Ты хочешь сказать, он всё-таки предал нас?
— Не нас, мой государь, — поправил его князь, и скулы его окаменели. — Меня. Он нарушил моё повеление, он разрушил то, чего я добивался много лет, он выставил меня и весь мой род на посмешище. Этого более чем достаточно, чтобы вынести приговор, даже без эдикта короля Картиана. Я довольно терпел дерзости этого никчёмного существа. Сегодня я намерен потребовать расплаты за все те годы, что он осквернял славное имя князей Итилиенских.
И увидели зрители — вздрогнул картограф, закусил ещё крепче губу. Закрыл глаза, пряча от чужих взглядов — боль? Страх? Глухую, затаённую обиду? И страшным было это лицо — застывшее, неестественное спокойное, мраморно белое лицо — пугающее отражение, кривое зеркало маски слепой ярости, что легла, скрыв обычную невозмутимость, на лицо старого князя.