— Хорошо же… я дам тебе слово, — яростная улыбка — словно стальной клинок, и замерло сердце, словно уже ощущая его холодную смертоносную остроту. — Я дам тебе слово не защищать тебя — если твой ответ на _мой_ вопрос будет: «нет».
Альдир тяжело опустил веки. Страха не было, злости не было, и боль ушла, растаяла, смёрзлась в ломкий окровавленный комок там, где на месте вырванного сердца билась истекающая отчаянием пустота.
Если ответ будет «нет». Только — если будет «нет». Если…
Не было боли.
Пустота не может болеть.
Он открыл глаза. И улыбнулся спокойно, легко.
— Я не предавал Гондор, Карвин, — и — не отозвалось ничего в сердце, не ёкнуло. Не предавал — никогда не предавал. Ханатту ли он спасал? Свою ли страну, для которой не желал вечного клейма предателя и «империи зла»?
На лице брата всё ещё была настороженность. Не поверил? Почувствовал, осознал тоже эту зыбкую грань между изменой и спасением? Просто — слишком хорошо выучил его за все эти годы?
Сохранить улыбку было — невыносимо трудно. Смотреть в глаза. Не отводить взгляда. Улыбаться — так, как может улыбаться лишь человек с чистой совестью… Обмануть себя — непросто…
Обмануть Карвина, за десять с лишним лет привыкшего во всём доверять сводному брату…
Он улыбнулся. И проговорил мягче, спокойнее — только сжалось внутри что-то болезненно, шевельнулось под сердцем тупой холодной иглой:
— Я не передавал никаких сведений южанам, Карвин. Не показывал карт и не рассказывал о планах нашего короля. Я жду твоё слово, брат.
И показалось — на миг, на краткую, почти неразличимую толику мгновения: мелькнула на лице брата — озадаченность? Разочарование? Мелькнула — и исчезла.
Карвин молчал ещё несколько мгновений. Вглядывался в его лицо недоверчиво, тревожно. Щурился подозрительно. Чуял — острым чутьём бывалого воина чуял, как волк ловушку, подвох. Чуял — но найти не мог.
Наконец, его лицо расслабилось. Вздохнув, он несмело улыбнулся. Расслабил пальцы, отпуская плечи брата. Покачал головой.
— Я обещаю тебе Альдир, что буду защищать тебя, пока смогу — и пока это не будет угрожать моей жизни. Я буду выполнять волю моего короля, и я буду достойным наследником _нашего_ отца. Я обещаю тебе это — только это. Не проси меня перестать быть твоим щитом.
— Этого недостаточно…
Карвин пожал плечами:
— Иного ты не получишь, братишка. — задумался, улыбнулся вдруг легко, насмешливо. — Впрочем, ты можешь избавить меня от риска: просто перестань быть таким…
…ледяная игла в сердце тупо дёрнулась.
— Собой? — беспомощно закончил Альдир. И Карвин осёкся на полуслове. Вздохнул прерывисто, болезненно. А картограф поднял голову и устало, измученно прошептал, словно пытаясь найти в родных глазах хоть малую толику сил, которых у самого него больше не оставалось. — Перестать быть тем, кому ты хочешь быть щитом? Кем я должен стать, Карвин? Лжецом? Предателем? Клятвопреступником? Кем, скажи мне?..
Карвин молчал. Тяжело, безнадёжно смотрел на брата, и — видел ли в его глазах страшный ответ? Угадывал ли то горькое, измученное, что так и не было произнесено?
Он горько улыбнулся и, опустившись на колени, уткнулся лбом в его грудь.
Ни говоря ни слова, Альдир медленно опустил ладонь на черноволосую макушку.
…пустота не может болеть.
Арест
…— Ты солгал мне, братишка, — голос Карвина звенит яростью… и болью. — Ты. Мне. Солгал.
И вдруг — прямой взгляд: в глаза, в самую душу, словно раскалённым клинком в сердце.
— Ты мне солгал. А значит — я больше не обязан держать своё слово. Я не отдам тебя — им!
Зло мотнул головой, словно «они» были прямо за стеной тесной темницы. И — нет сил сказать в ответ как слово, и сжимает грудь мучительным страхом… и потерянным, беспомощным изумлением: какая слепая преданность… Какая страшная любовь…
…Стражник поколебался. Оглянулся тревожно на дверь. И, решившись, выдохнул — словно в омут с головой бросился:
— Господин Альдир… Значит, это правда? Ты действительно сделал это?
Альдир медленно поднял голову. Долго, очень долго смотрел на воина, и не было в лице его ни раскаяния, ни торжества: усталая, седым пеплом покрывающая выгоревшее пепелище души уверенность в собственной правоте. Слышал ли он вопрос? Понял ли его?
Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем дрогнуло что-то в глазах картографа. Медленно, очень медленно он склонил голову, обозначивая усталый кивок. Тяжело шевельнулись белые губы: