…Двое сидели на руинах мёртвой цитадели. И слушали руины тягостный, горький разговор, и молчаливым свидетелем скрепляла свою печать южная ночь: было… помню…
Двое — сидели.
Вечность текла сквозь ночь, вымывая угольную черноту из тяжёлого бархата. Медленно гасли звёзды, первыми выцветавшие в едком предутреннем щёлоке. И во фляге оставалось — на донышке. Сидящему на обломке стены человеку и того, что уже выпито, было бы достаточно, чтобы лежать бревном. Но — не было. Трезвым был горький, тоскливый взгляд, трезвым голос, лишь немного более неторопливый, чем обычно, на почти восточный манер растягивающий гласные. Память была — трезвой. И с этим поделать ничего было нельзя.
А сюрреалистичный, невозможный диалог врага с врагом, смертного с бессмертным всё больше превращался в монолог, и молчал седоволосый юноша, зябко кутаясь в плотный плащ, и общая, на двоих одна боль плескалась в глазах: в стальных, опухших от долгих ночей без сна и непомерных доз вина, мёртвых глазах человека; в серо-зелёных, словно зыбким звёздным светом переполненных немой мукой, слишком живых глазах Чёрного Призрака. Одна боль, одна вина, одно тоскливое, отнимающее последние крупицы надежды, желание — проснуться. Разорвать чудовищный, невозможный кошмар. И плакала где-то далеко призрачная струна, и звёздный свет мешался со струящимся от развалин сиянием, и не было у одного уже сил говорить, как у другого — замолчать.
Карвин в очередной раз приложился к фляге. Усмехнулся криво:
— Вот, всё стало, как он хотел. Я законный, любимый сын, надежда и гордость, опора в беде и в старости… Видишь, парень, как удачно всё сложилось.
Он задохнулся, сгорбился, глядя куда-то под ноги слепым безнадёжным взглядом. Втянул воздух сквозь зубы — судорожно, через силу.
— Всё, как хотел…
Элвир тяжело опустил веки.
— Не думай так, не надо…
— Как — так?
Горькая, дрожащая улыбка:
— Ты сам знаешь…
— Знаю! — рявкнул вдруг Карвин. Провёл ладонью по лицу, чуть было не выплеснув на себя остатки выпивки. Опустил руку, уставился бездумно на оплетённую кожей флягу. — Знаю, и думать буду, и скажи ещё хоть слово…
Взгляд его нашёл лежащий на земле меч. Недвусмысленно, почти с надеждой: ну давай, скажи что-нибудь — нелюдь, тварь, исчадие мрака, дай же мне повод…
…Назгул не сказал. И человек поник, теряя всякий интерес к собеседнику так же быстро, как минуту назад вспыхивал гневом. Заговорил вновь, после долгого, тягостного молчания — и сиплым, глухим был его измученный голос:
— Тебе не понять… Я был старшим. Не лучшим, просто — старшим. Думал — и умру раньше, он ведь не был воином, не должен был даже оказаться при армии…
Он устало закрыл глаза. Элвир не ответил, и ночь слушала тоскливую эту тишину, и в призрачные звуки несуществующей лютни вплетались тихие стоны свирели, словно — плакал кто-то в пустоте, плакал за тех двоих, что плакать больше — не умели. Прошли бесконечные — мгновения? Часы? Сдвинулись звёзды на опрокинутой чаше небес, померк серебряный свет, и лишь тогда один из них заговорил вновь:
— Никогда не прощу себе…
И — не поняла ночь, кто из двоих произнёс это.
А Карвин уже говорил вновь — медленно, через силу, словно продираясь, каждым невыносимо-тяжёлым словом, сквозь густую липкую трясину.
— Я всегда защищал его, сколько себя помню… — запнулся, словно задохнувшись воздухом. Провёл ладонью по лицу. Начал снова — медленно, тяжело:
— Нет, не всегда… Странно так вышло. В первый момент, когда только увидел его… Смотрел — и не мог понять: чем он лучше меня? Почему у него есть всё, а я лишён даже того, на что имеет право любой человек? Почему у него есть отец, есть титул, принадлежащий ему по праву, есть имя, которое он носит с гордостью? Только потому, что мою мать князь просто любил, а на его — женился? Как же я ненавидел его тогда… Ни словом, ни делом не показал — кто он и кто я! Но… Мне казалось — это он, только он виноват в том, что я — бастард и всегда останусь для отца всего лишь «сыном случайной любовницы». Презирал его — за тихий голос, за неумение возражать отцу, за то, что вечно прятался в библиотеке, вместо того чтобы тренироваться на ристалище. Не понимал, как можно всеми силами стараться даже не прикасаться к тому, что мне самому пришлось завоёвывать кровью. Трусом считал…
Он тяжело вздохнул. Поднял воспалённые глаза, слепо вглядываясь в светлеющий горизонт.
— А потом мы нарвались на свору собак. Их тогда много было, сразу после войны: сбивались в огромные стаи, рвали порой даже вооружённых рыцарей. С нами был воин отца; я видел потом, что от него осталось. Нам он приказал бежать к деревьям — мы и побежали. Альдир первым, и меня за руку тащил, а я всё пытался оглянуться… Помню, бежал и думал: «какой же ты князь, если даже от каких-то собак…» Наверное, потому и не успел залезть. Когда сдёрнули за ногу, успел проколоть пару глоток — а дальше сшибли с ног, нож улетел куда-то…