Карвин помолчал. И закончил глухо, резко:
— А потом он спрыгнул с дерева, с этим своим убогим кинжалом, который я и за оружие-то не считал… И стоял надо мной, пока не прискакал князь с воинами. Мы считали потом. Десять вонючих трупов. Троих я заколол, помню. Может, и больше, кто теперь разберёт. А Альдир был в крови весь, не поймёшь — где его, где собачья… И глаза… страшные глаза. Словно не он — его убивали. Десяток раз, снова и снова.
Элвир зябко передёрнулся. Не произнёс не звука: не нужен был сейчас Карвину собеседник. Только — слушатель.
А тот покосился на назгула. Улыбнулся криво, горько.
— В ту ночь я впервые услышал, как он кричит. Слуги тоже слышали, но никто не пришёл — князь запретил, характер в нём воспитывал, х-ха! А он плакал мне в грудь и повторял только, как было больно… А я укачивал его на руках и пытался понять, как мог его ненавидеть, как — и за что… Я потом уже понял, что он не про собачьи укусы говорил. Что ему собаки, он руку себе разрезал — сам, до костей. Я бы не смог. А эти клятые сны — они его убивали, пили из него силы. Потом уже, когда гостили у тётушки, одна местная старуха подсказала мне пару травок… Они помогали. Немного. Но всё равно — я видел, насколько ему плохо было каждый раз, когда приходили эти… видения.
А потом как-то так и пошло. Он был сильнее, всегда сильнее меня. Лучше во всём. Но — не в том, что касалось умения себя защитить. Он был — хрустальным светочем, волшебным фиалом Галадриэли. Толкнуть, бросить на камни — много ли надо? А я стал ему щитом. Ты чего? Холодно? Тоже мне, «Чёрный призрак»… Нет, я не один такой, конечно, был. Других тоже было немало, видели же, видели многие. А уродов, которым чужой свет — что иголка в глазу, всё равно было больше.
Он редко дрался; за себя — никогда. А я… ну что ты так на меня смотришь? Ну да, я дрался за него — тогда, ещё в первый год, один раз даже всерьёз. И потом, после того, как он… руку себе. Князь, конечно, всё представил как несчастный случай. Но дети проницательнее взрослых, наверное. Или просто — честнее. Их родители боялись отца, но всё-таки уважали. Эти — просто боялись. Вот и мстили, кому могли: по-своему, когда знали, что им ничего не будет, что никто не поймёт, кто кинул камень. Отец даже не пытался вмешаться — это тоже называлось «воспитывать характер». А он просто молчал, даже не думал защищаться. Сказал мне однажды: «Зачем, они же правы, я и впрямь трус…» Поэтому за него дрался я. Это взрослые не могли найти виновников, а я находил, и учил каждого, что такое трусость и что такое мужество. И они, конечно, тоже…
Он усмехнулся вдруг криво:
— Они чаще. Всё-таки — дети воинов, с колыбели с оружием… Пару раз досталось крепко. Но я не жалею, и тогда не жалел. А вот Альдир пугался каждый раз, словно меня насмерть зарезали. И всё пытался заставить меня прекратить заступаться за него. А меня это злило, как же меня это злило! Мне всегда казалось, что это моё право — защищать его, если уж он сам не может. Стать ему щитом…
Элвир вновь вздрогнул — на этот раз уже заметно не от холода. Карвин взглянул на него, осёкся. Проговорил медленно, не отводя глаз от белого, в мел, лица назгула.
— Вот и он так же… Что ж такое с этим клятым щитом?
Элвир резко отвернулся.
— С щитом — ничего… — упал в ночь горький, срывающийся шёпот. Просто эти слова… Их сказал однажды, очень давно, один… человек. — он подавился судорожным вздохом и закончил совсем без звука. — И тоже — не смог защитить…
Меж развалин повисла тяжёлая тишина. Даже ночной ветер рухнул вниз, приник к обожжённым камням, застыл испуганно, боясь потревожить давнюю, не стихающую — не способную стихнуть — боль. Карвин молчал, только кадык на горле судорожно ходил вверх-вниз. Назгул же и вовсе — замер, ссутулился, спрятался в тень собственного плаща, сам сливаясь с ночными тенями.
И нарушил молчание вновь Карвин.
— Очень давно… — с глухой тоскливой ненавистью пробормотал он. — Значит, опять эти сны…
Вздохнул судорожно, прижал ладонь к глазам. В глухом голосе стыла тяжёлая, горькая, как пепел, тоска:
— Никогда не прощу себя, что не утащил его силой… Чувствовал же, что он задумал что-то страшное… И не сделал ничего.
Элвир молча закрыл глаза, пряча за дрожащей завесой ресниц боль, от которой самому не было и не будет избавления. Не посмел — утешить. Знал: не помогут слова, и не залечат эту рану ни годы, ни новые потери. А Карвин уже справился с собой. Тряхнул головой. Покосился на напряжённое лицо слушателя. Вздохнул и предложил устало: