— Мальчишка, — устало согласился он наконец. Усмехнулся невесело. — И всё-таки — он сумел дойти… Осмелился — прийти сюда. Ты слышал, что он говорил, что предлагал. Мальчишка, да… Зрелость выше ценит собственную жизнь.
Помолчал; Король не стал отвечать — да и на что отвечать, если вопроса — не было?
А пришедший покачал головой. Проговорил тяжело, словно продолжая только что прерванный разговор:
— Ты прав, иначе сейчас — нельзя. Нельзя, и нет времени… А ведь когда-то, совсем недавно — помнишь? — Жестоким называли меня.
И вновь Король не ответил. Двое молчали на вершине чёрной башни, каждый — о своём, и оба об одном и том же.
«Он пока что просто мальчишка. Гордый, дерзкий, упрямый мальчишка.» — промолчал один.
«Он король», — согласился второй.
Зябко ёжилась колючими звёздами ночь, прислушивалась тревожно, взволновано. Приговор? Обещание спасения?
«Он погибнет», — с неодобрением промолчал первый.
«Да», — сочувственно возразил второй.
Шелестела песком, тихо шепталась с низкими звёздами притихшая ночь, и тонким хрустальным звоном дрожали во тьме серебряные лучи. И молчало небо, слушая безмолвный, не-бывший разговор двоих, обречённых не стать учителями для гордого упрямого мальчишки, которому жизни осталось — три с небольшим года, и ещё половину; если, конечно, то можно будет назвать — жизнью…
— Почему ты не стал учить его сам, Повелитель? — глухо проговорил вдруг человек в железной короне.
Тишина в ответ. Только померк на миг свет камня-звезды, когда названный повелителем отвернулся, скрывая метнувшуюся в светлых глазах боль. Требовать ответа было — кощунством.
…Молчать — подлостью. И Король, после недолгой тягостной паузы, повторил:
— Почему, Повелитель? Ты мог бы это сделать быстрее… и проще для него. Меня он ненавидит. Тебя — боготворит.
Названный повелителем промолчал. Вздохнул — словно лёгкий порыв ночного ветра коснулся башни, прошелестел по камням.
— Ты сам ответил, — непонятно, с полынной горечью прошептал он. — Меня — боготворит…
Молчала ночь. Плакала тихо, еле слышно, словно вдова, смирившаяся с горем, стыдящаяся привлечь к себе внимание выросших, так быстро забывших о потере детей…
И молчал, непонимающе хмурясь, высокий нуменорец — молчал, чувствуя: время для вопросов не пришло.
Придёт ли — когда-нибудь?
А тёмный ветер вздохнул вновь — тяжело, невесело:
— Я учу тому, чему никто другой не сможет — говорить словами Силы, быть — одним целым с миром. Уже и этого — слишком много…
И — затухающим шелестом трав, уже на грани слышимости:
— Когда-то я был — Жестоким. Теперь — смогу ли?.. Нет, пусть всё остаётся, как есть…
И — тишина на башне, и стоят у самого края, молча глядя в темноту, две высоких фигуры, и железная корона тускло мерцает в мягком сиянии камня-звезды.
…Ненавистный победитель, жестокий наставник, которого гордый упрямый ученик назовёт однажды — братом; братом, но никогда — учителем.
…Тёмный властелин, что станет для пришедшего с Востока странника учителем и повелителем, путеводной звездой на нелёгком пути; но никогда не посмеет быть — ладонью, держащей доверчиво распахнутое сердце.
И умирало в зрячей, слишком много помнящей ночи бессильное, измученное, кровью и сталью лежащее между было и стало: «Тано»…
«Тебя — боготворит…»
Двое стояли на башне.
…Кхамул умел ненавидеть. Пожалуй, слишком хорошо умел. Это просто, очень просто — когда отводят глаза Стражи, когда гаснет надежда в глазах скорбной статуей застывающей матери… Ненависть — верная подруга. Она даёт в руки щит, когда леденящий страх вцепляется в сердце своими острыми пальцами. Она подставляет плечо, когда заканчиваются силы. Она заставляет подняться на ноги там, где умирают и гордость, и упрямство…
Он умел ненавидеть.
Думал, что умеет.
Что он вообще знал о ненависти до того, второго, считая от прихода в Тай-арн Орэ, дня?!
«Ты говорил, что постараешься убить Безымянный Ужас», — глухой голос Аргора холоден и равнодушен; бесстрастный шелест стального клинка, которому всё равно, для чего его обнажили: для воинского ли салюта, для исполнения ли приговора… — «Ты не сможешь убить даже самых слабых его слуг. Ты ещё не воин — мальчишка, играющий с мечом.»
В голосе Аргора нет даже презрения. Равнодушие, холодное и безучастное; слепящий гнев вспыхивает в груди, кажется, даже раньше, чем успевает отзвучать между каменных стен ристалища последнее слово.
Он не умеет ещё — смирять его. Не умеет — и не желает учиться. Гордость и гордыня — родные сёстры… И одна из них привела его сюда, дала силы найти того, кто обещал — помощь. Вторая же…