— Выпьешь ещё?
Посмотрел на покачавшего головой назгула. Пожал плечами и сам приложился к фляжке. Несколько минут в руинах стояла тишина.
— Я хотел дать клятву верности, — вдруг просто и буднично сказал он. — Не вассальную, а просто… Мальчишеская дурь. Не помню уже, что было; вспылил, сказал, что он может сколько угодно просить, а я всегда буду его защищать, и пока я жив, ему никто не посмеет причинить вреда. А он улыбнулся так странно… Грустно. Как взрослый пустому детскому обещанию. Вот тогда и хотел. Начал было даже говорить. Не помню уже, где услышал эту клятву, у вас её тоже наверняка знают — считается, что преступивший её обязательно умрёт. А он вдруг побелел, и рот мне ладонью закрыл. Крикнул что-то вроде: «Не надо, я верю!». А мне страшно было, никогда раньше так не было, даже когда собаки рвали — потому, что страшно было ему. Я видел его у него в глазах — этот смертный ужас, словно я не пару фраз из глупой легенды пытался сказать, а… не знаю, по меньшей мере, убить его собрался, прямо здесь и сейчас. Обещание я тогда всё-таки дал, — он криво усмехнулся, — не давать никому и никогда никаких клятв, разве что вассальную.
Он вдруг со стоном уронил голову в ладони.
— Как тебя там… Элвир? Скажи, неужели это возможно? Неужели он уже тогда знал, что умрёт — так?.. Если бы я дал клятву, то пережил бы его на пару дней. Хотя кто знает, может, за века она и потеряла силу? Может, зря я тогда послушался, не договорил, как считаешь?
Элвир судорожно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Обхватил себя за плечи, с трудом справляясь с болезненным ознобом.
— Если бы ты дал клятву, он бы умер, зная, что убивает и тебя, — еле слышно проговорил он спустя минуту, овладев наконец собственным голосом. — Ты правда хотел этого? Он ведь и так считал себя предателем… Неужели нужно было и тебя добавить в список того, что он не мог себе простить?
Юный голос вдруг дрогнул, сорвался. Назгул резко встал, беспомощным жестом кутаясь в плащ.
— Я не знаю, видел ли он свою судьбу, Карвин. Может быть, и впрямь… Это страшно — знать, как ты умрёшь, я помню, я тоже прошёл через это. Но не страшнее, чем жить, зная, что мог спасти — и не спас, опоздал на несколько мгновений, и ничего, никогда уже не исправить.
Он замолк на миг, кусая губы. Казалось, слова душили его, словно раскалённый воск, залитый в горло. Провёл дрожащей ладонью по лицу, и — поспешно уронил руку, словно испугавшись — не слабости своей, а её зримого проявления, видимого знака боли, что больше не была своей, становясь — общей. Вновь тяжело опустился на всё ещё более тёплую, чем окружающий воздух, стену. И голос его, когда он вновь заговорил, был не громче ломкого шелеста степной травы:
— Я должен был успеть… Это я виноват. Должен был успеть к нему, должен был понять, что происходит… Когда он пришёл — сюда, и говорил, словно прощался… Я знаю, мой побратим прав, это — плата за возможность прекратить войну, и кровь его — откуп за жизнь Ханатты и Гондора… Но я тоже никогда себя не прощу.
— Не прощай, — равнодушно согласился Карвин. — К балрогам вашу войну, и Ханатту вашу с Гондором туда же. Вся эта ваша крысиная грызня не стоила и капли его крови. Но теперь-то что, войны не будет, вот и хорошо, он рад был бы…
Замолчал. На запылённом лице не было уже даже горя — только тяжёлая, свинцовая усталость, серый пепел яростной лавы, что ещё днём сжигала дотла, но так и не нашла выхода ни в бою, ни в смерти. Молчал Кольценосец, молчала ночь, прислушивалась горько, страдальчески, и рыдала — едва слышно, на грани восприятия — простая тростниковая свирель…
Ночь — молчала.
Двое, объединённые общей болью — не могли. И понимали это — тоже оба.
— А я даже напиться не могу, — с глухой звериной тоской вдруг усмехнулся Карвин. — Не берёт. Да какая разница, впрочем… Я и спать не могу. Стоит закрыть глаза — вижу его… там.
Элвир с болью отвёл глаза.
— Не надо напиваться, — тихо попросил он. — Это не поможет… я знаю.
— Пробовал?
Назгул молча кивнул. Глаза казались бездонными омутами, и боли в них было — до краешка, вровень. Боли — и мучительного, острого сочувствия.
— И я пробовал, — устало согласился после неловкой паузы гондорец. — Дерьмо это всё. А может, ну их к балрогам, а? У Турина вон нашёлся чудесный выход. Мерзость, конечно, но мне уже как-то всё равно. Так, где бы тут меч вкопать-то? Стекло, а не камень! Плавили вы его тут, что ли? Да ладно, по-моему, закапывать рукоять — это уже пошлость. Можно и просто упереть, так даже лучше… Может, решат, что я споткнулся, х-ха!