Прав, с равнодушием стального клинка раз за разом не проявляя к поднимающемуся из последних сил королю страны Ана не то что жалости, которой тот не простил бы, никогда не смог бы простить — обычного даже человеческого сочувствия. Разве может пожалеть кого-то — стальной клинок? Разве есть смысл стыдиться — равнодушного куска железа, пусть даже тот и бросает тебя на колени? Аргор был прав. Перестав быть для упрямого дерзкого мальчишки живым человеком, став — мечом, учащим видеть удар раньше, чем он будет нанесён, молотом, выбивающем из мягкого податливого железа малейшую крупицу шлаков…
Настанет день, и он поймёт это. Не сейчас — сейчас он слишком пытается дышать. Просто дышать, просто встать на ноги — встать, не слушая стонущего тела, в котором не осталось, казалось, ни одной целой кости, ни одной не порванной жилы… Поймёт — когда Аргор перестанет быть мёртвой сталью, тяжёлым равнодушным молотом кузнеца, став вновь — живым человеком, другом и братом, соратником по добровольно принятому служению.
Потом, позже, он будет благодарен за это холодное, бесстрастное равнодушие, за снисхождение, которого не было, за безжалостный приказ «вставай» — раз за разом, пока не потеряет смысл само слово, пока необходимость встать не станет сродни дыханию: неосознанная, неощутимая, единственно имеющая смысл. Потом — когда голодная не-мёртвая тварь заглянет в глаза, выпивая силы и жизнь. Когда погаснет, не выдерживая соприкосновения с пустотой, разум…
…Потом — когда тело, забывшее о том, что живым не под силу сражаться с воплощённым небытием, о том, что можно — просто остаться лежать на уютном песке, обопрётся ладонью о мёртвую землю… И поднимется на ноги. Поднимется, повинуясь беззвучному, въевшемуся в душу и плоть приказу: «вставай!»
Лишь тогда он — поймет. У него будет много времени, чтобы понять: целых шесть долгих месяцев — по два на каждый напряжённый год в Замке Ночи. Целых сто восемьдесят дней бесконечного тягостного умирания, которые нужно будет как-то выдержать, сто восемьдесят ночей, в которые так и не удастся сомкнуть глаз…
Он вспомнит — себя, такого, каким пришёл в Замок Ночи; и не будет сил посмеяться над собственной самоуверенностью. Но это будет потом. А тогда он просто медленно отвыкал ненавидеть — его, врага, безжалостного учителя, жестокого равнодушного чужака. Не человека — стальной клинок, наказывающий слабость болью и гордыню — слабостью. Кузнечный молот, выбивающий из перерождающейся души остатки пустой породы.
Он был слишком упрямым, чтобы сдаться. Слишком гордым, чтобы жаловаться.
…И слишком взрослым, чтобы было можно учить его. Учить, как учат ребёнка: исподволь, по крупице вкладывая в тело и душу, в непослушные руки и норовящие подломиться от непреходящей усталости ноги, знание, что однажды станет — сутью, вплавленным в плоть и кровь инстинктом. Слишком упрямым был, слишком гордящимся своим, как быстро выяснилось, убогим воинским мастерством.
Он был…
Он — был. Не податливая руда — отточенный, несгибаемо твёрдый и болезненно-хрупкий клинок. Сломать — непросто; согнуть — невозможно. Переучивать было поздно.
…Поздно — а главное, некогда. Не было времени — переучивать. Времени, проклятого, равнодушного, безжалостного времени, что утекало, как кровь сквозь пальцы, что отнимало, с каждым канувшим в вечность мигом, ещё одну крупицу надежды у замершей в ужасе земли…
Времени учить заново — не было.
Оставалось лишь сломать, отправляя в небытие их всех, бессильных защитить свой мир: и единственного сына любящих родителей, и юного неопытного короля, и упрямого странника, идущего вслед за обжигающей сердце стрелой… Сломать — и отковать заново: как возрождают из осколков треснувший от непосильного напряжения меч, как выплавляют смертоносное лезвие из железного лома, что был когда-то — драгоценным венцом? Хрупкой витой фибулой?
Он поймёт это — потом.
А тогда Аргор просто ломал его — как ломают слишком хрупкий, не закалённый как следует клинок, как ломают неправильно сросшуюся кость, превратившую здорового человека в калеку… Ломал — без снисхождения, без жалости, с холодным расчётливым равнодушием лекаря, помнящего о «завтра» — вопреки воющему от невыносимой муки «сегодня». Ломал, чтобы потом сложить обломки, как следует, создав из окровавленных ошмётков плоти — живую сильную руку.
Руку, что сможет удержать щит, заслоняющий живой хрупкий мир.
Клинок, которому под силу будет убить то, что от века не знало смерти.
Кхамул, ушедший король застывшей на тонкой грани бытия страны, ещё не умел этого: не ненавидеть его, того, кто однажды станет — братом, частью собственной души.