Князь
Память прошлого
…Князь вдруг крепко взял сына за плечи, заглянул с тревогой в глаза. «Т…», эти сны… Они всё ещё приходят, верно?
«Т…» задержал дыхание. Стиснул зубы; всего миг слабости — а потом он поднял голову и твёрдо встретил взгляд отца.
— Да, — тихо, спокойно проговорил он. — Не беспокойся, отец. Тот случай больше не повторится. Я справлюсь с этим наваждением.
…кода дверь за князем закрылась, он без сил опустился в кресло, со стоном уронил голову на руки. Если бы всё было так… Если бы и впрямь — морок, злое наваждение… У него достало бы сил справиться с мучительными видениями; а что делать — с этими, пронзительно-светлыми и горькими снами, от которых тоскливо и сладко щемит сердце и слипаются от непролитых слёз ресницы, а на губах после пробуждения долго ещё умирает горький привкус степной полыни и ковыля? Что делать с музыкой, что приходит в этих снах — пастушья свирель и плач тонкой, надорванной струны, мерцающие жемчужные стены хрупкой башни — мираж ли, реальность? Нет в землях верных такой крепости, нет — и не было никогда, разве что на заре времён, когда мир был юн, а зачарованные эльфийские города не знали нужды в фортификационных ухищрениях? Как избавиться от этих снов, если избавляться — всё равно что с мясом, с кровью рвать из себя по живому? Что делать со снами — боль и тоска, щемящая горькая нежность — о людях, которых никогда не знал, о певучем языке, который лишь во сне и получается вспомнить, о землях, которые, никогда не виденные, кажутся роднее собственного княжества? С тем, страшным и горьким, тягостным сном — что делать? Со сном о чужой крови на руках и ужасе, ослепляющем, заживо выдирающем сердце из груди ужасе? Всё отдал бы — только не чтобы избавиться от этих видений, нет — увидеть вновь, ещё раз, поверить, что обошлось, что страшного, непоправимого не случилось, и светлые измученные глаза смотрят изумлённо и виновато, и сводит губы можжевеловой терпкой сладостью…
Где-то на улице звонко затрубил охотничий рожок. Тяжело вздохнув, «Т…» выпрямился, усилием воли стряхивая с себя тягостное оцепенение. Оглянулся на дверь и, подтянув к себе прикрытый картой фолиант, открыл заложенную страницу.
Встреча с безымянным ужасом
…и он встаёт из рассветного тумана — Белый город и древних легенд, страшная, жестокая сказка.
…И нет таинственного учителя из земли Тах-Ана, чтобы указать путь, и оружие против скалящейся беззубой усмешкой смерти — где искать?
Нет! Не смерти. Ибо она — лишь часть вечного круга жизни. То же, что смотрела сейчас в глаза молодого князя, было — попранием самой жизни. Воплощённым ничто.
Зов о помощи, Кхамул
…— Разве вас… не должно быть трое?
Назгул долго молчал.
— Повторить то, что было, все равно не удастся, — глухо проговорил он наконец. — Трое… Я не знаю, князь, сможем ли мы остановить то, что в тебе, даже ввосьмером… Мы придём — все — когда наступит срок. А пока это — твой бой. И мой.
…— Но ведь ты не умер! — с мучительной надеждой выкрикнул эльф.
Маг отвел глаза.
— Умер, — глухо сказал он, наконец, после тягостной паузы, — Арта меня вернула.
— Арта? — непонимающе повторил эльф.
— Арда. Вы называете — Арда, «Маленькое княжество». Арта — мать-земля, мир. Я — один из ее хранителей… Не имел права уходить.
Эльф отшатнулся; в серых глазах вспыхнул опасным огоньком гнев.
— Хранитель? — оскорбленно выплюнул он. — Хранитель мира — слуга зла?! Да как ты смеешь… Лишь пресветлые Валар…
Он буквально задыхался, словно в словах не помещался весь его гнев и недоверие.
Тонкие губы Мага искривила невеселая презрительная усмешка.
— Ах да… Я было забыл, с кем разговариваю. — он передернул плечами. — Значит, можешь считать, что меня вернуло черное колдовство Саурона.
В последних словах холодное равнодушие все-таки дрогнуло, прорвалось гневом и глухой, старательно сдерживаемой болью.
Маг окинул эльфа презрительным взглядом. Усмехнулся горько:
— С-светлые…
И, не обращая больше внимания на оцепеневшего эльфа, вернулся к постели князя.
Когда-то, так давно, что даже бессмертным этот срок мог показаться невероятным, в дерево ударила молния. Дуб — крепкая древесина, и вместо того, чтобы выгореть до тла, он лишь обуглился до самой сердцевины. Так и стоял на крошечном островке, корявым обугленным остовом, не живой и не мёртвый, сам почти не отличимый от почерневших камней, меж которым некогда рос. Древние жители этих мест считали его священным. Те, кто пришёл после — проклятым. И первые не могли даже подумать, чтобы посягнуть на дерево, отмеченное самим Мелькором, а вторые слишком боялись порчи Чёрного Врага мира, чтобы посметь подойти к нему с топором.