— Зачем ты делаешь это, Тано? — огорчённо, с ласковой укоризной прошептал страшный гость. Рвануло душу страхом и отвращением: сочувствие в певучем голосе казалось настоящим, искренним… — Неужели тебе и сейчас обязательно мучить себя? Прошу тебя, перестань, не сопротивляйся — я ведь хочу тебя спасти!..
Сочувствие казалось — искренним.
…и именно поэтому ему нельзя было верить.
Князь не стал отвечать. Нельзя отвечать пришельцам из Пустоты, нельзя смотреть им в глаза… Второе правило — нарушено, по собственной глупости разбита ненадёжная защита… От первого от не отступит.
Никогда.
Что бы ни случилось.
Главное — не слушать, не слушать этот ласковый, заботливый голос, не верить лживой сладкой жалости… Этому обволакивающему ядовитому покою…
Почти не осознавая, что делает, он нащупал ладонью бесполезный обломок кинжала. Стиснул непослушными пальцами, сильнее, ещё сильнее… Боль отрезвила — на миг. Слепящая, острая, она ещё принадлежала тому, живому и яростному миру, ей не было места в этом сером зыбком мареве. И он ухватился за неё, как утопающий в трясине за протянутую трухлявую ветку, как захваченный штормовым океаном пловец — за ненадёжную щепку, бессмысленную, неустойчивую, не способную уже спасти…
Ухватился — и со злой радостью увидел, как отшатнулся на шаг его сладкоречивый противник, кривясь от чего-то, что — быть может — тоже было болью.
Пошатнувшись, он поднялся на одно колено. Ладонь горела, словно в огне, обломок лезвия скользил в пальцах, липких от горячих быстрых струек. Мелькнул панический страх — не удержать, не суметь…
Мелькнул — и ушёл. «Страх — твой лучший советник… Выслушай его… и оставь за спиной». Словно вновь — залитое светом выжженное плоскогорье, тяжёлый меч в непослушных детских руках, и смотрят в сердце, в самую душу, глаза отца, что сами — отражение этого выгоревшего неба, выбеленной солнцем полыни…
Встать на ноги казалось непосильной задачей. Невозможно. Просто — невозможно. Как нельзя дышать с вырванными лёгкими, видеть — с глазами, выжженными калёным железом…
…пошатнувшись, он встал. Проиграл, проиграл страшно, и одно лишь остаётся — постараться не унести с собой в бездну остальной мир. Но отдать нежити последнее, попрать свою честь, умереть на коленях, как трус, как смиренный слуга…
Он сдавленно застонал. Руки сводило от напряжения. Перехватил покрепче выскальзывающий из бессильных пальцев осколок моргульского клинка.
И, не давая себе опомниться, задуматься, повернул острым краем к себе.
Если тварь читает его мысли, этих прочитать — не должна успеть.
…Боль ударила оглушающим раскалённым бичом. Князь захлебнулся ей, как кровью, шатнулся вперёд, слепо, обморочно, немыслимым усилием удерживаясь на ослабевших ногах. И ударил вновь, и ещё раз, вскользь, не попадая трясущейся рукой по заветной жиле, и понимая в слепой агонии, что шанс будет — только один, другого никто не даст…
Четвёртого удара — не получилось. Вкрадчивые липкие нити вдруг натянулись, захлестнули, словно удавка, притиснули бессильно дёрнувшиеся руки к телу. Глухо звякнул, теряясь в траве, спасительный осколок. Князь рванулся, забился яростно, отчаянно, чувствуя, как ускользает последний призрачный шанс — не спастись, нет — спасти других, тех, за чьи жизни он отвечает…
Муха, ещё не понимающая, что её уже едят, оса с вырванным жалом…
Сжималась паутина, и всё плотнее становился невидимый мягкий кокон, и всё громче, всё навязчивее звучал в ушах вкрадчивый ласковый голос: «покорись… не сопротивляйся… будь как мы, будь одним из нас…» Склизкий холод обнял изрезанное горло, и он с тошнотворной слабостью отчаяния понял, что хлынувшая было освобождённой волной кровь сворачивается, схватывается коркой, липким вязким студнем… Замедляется, всё медленнее, всё ленивее бьётся сердце, стремясь не остановиться — покориться чужому убаюкивающему напеву. И медленно, почти нежно вливается в слабеющие тело и душу тошнотворный сладостный яд.
И князь, обвисая бессильно в тугих липких путах, осознал: не сумел. Подвёл.
«Отец… прости…»
Беззвучный стон так и не вырвался из раненого горла. Только шевельнулись слабо немеющие губы — тяжело, неохотно, словно тоже уже превратились в неподатливую гниющую массу.
А враг вдруг оказался совсем близко, и Князь мысленно содрогнулся от омерзения, разглядев наконец его глаза: прозрачные, по-эльфийски глубокие… пустые, как сухая раковина жемчужницы.
— Ты глупец, Тано! — прошипел пришелец из Пустоты — прямо в лицо. — Я делаю это ради тебя! Достаточно, я больше не буду смотреть, как ты мучаешь себя!