— Я предал… — вдох. Как больно… — Твоё доверие, тъирни… Вся боль мира — на твои плечи… Я не имею права просить прощения. Теперь, через столько лет… — Песок, раскалённый песок: скрипит на зубах, забивает гортань, и не хватает сил вдохнуть. Слова душат, как раскаленный ошейник — бессильные, бессмысленные. А молчать — нельзя, и он говорит: кровью из горла:
— Я не имею права… Просить тебя… ни о чём… После всего, на что обрёк тебя… Кем заставил стать — ради меня…
Чёрный майя молчит. Только глаза — мертвое пепелище, и остывающей лавой ворочается под серым покровом глухая тоска. Вдох — сквозь режущие листья осоки. Нет слов, и нет — нужных. Что сказать, как докричаться, как удержать? Не рядом с собой: по эту сторону жизни.
…И душит гордость — пустая, глупая, ненужная, никого не спасшая гордость. Слова, которые не были сказаны на закате предначальной эпохи, слова, умершие на губах, так и не успев родиться, в конце эпохи первой… Опоздавшие на три эпохи слова — изменят ли они теперь хоть что-нибудь?
Мучительный порыв — отвернуться, не смотреть, не видеть эту выжженую пустошь в глазах своего фаэрни, своего Пламенного Сердца. Отвернуться — и предать его. Снова. Бледное, измученное лицо, горчащая кровавым пеплом улыбка: даже сейчас ты сильнее, мальчик мой, сердце моё… И умирает на губах пустота бессмысленных фраз. Что он может сказать — теперь? Как можно исцелить боль, которая уже никогда не утихнет? Какие слова способны оживить выгоревшее дотла сердце?
Нет таких слов. И гордости нет — сгорела, истлела в прах под стылым пеплом родных глаз. Будь проклят он — за то, что сделал с ним. Лишь боль осталась с ним: безумная умирающая птица. О, наивные глупцы! Горящие цепи — что значат они по сравнению с этим осознанием…
Нет слов, только сердце кричит и рвётся, раздирает раскалёнными когтями грудь: выдержать, только бы выдержать, только бы не сломаться — сейчас… Сейчас, когда он должен — обязан — найти их, эти бессильные, безнадёжно опоздавшие слова.
И он говорит — говорит, сам не слыша себя, говорит, задыхаясь от давящей, тысячелетней — разделённой на двоих — боли:
— Ортхэннер… Тъирни… Я не прошу простить — не могу, не должен. Я… давно потерял это право. Потерял… тебя. Вся тяжесть мира — тебе, по моему слову, по моей вине… — прерывистый вдох — как же больно, раскалённые когти — по незаживающим ранам души. — Но сейчас… Я прошу… тебя… — душит страх, но молчать — значит предать ещё раз. — Прошу…
…Прошу, не оставляй меня, не уходи — в клятву эту проклятую, в служение, которое убивает любовь, в «как прикажешь, Повелитель» — не уходи.
— Прошу… Выбери сам — хотя бы раз… не ради меня.
Выбери, прошу. Даже если твой выбор будет — прочь от меня.
Напряжённые плечи вздрагивают под его руками. На губах — кровь: в лохмотья, в куски изорваны — словно это может помочь, словно это способно пересилить — ту — боль.
Он говорит — кричит? — шепчет: задыхающиеся слова падают на землю — пустые… бессильные:
— Клятва… Будь проклят я: заставил тебя её произнести. Ты — со мной… и потерян навсегда. Даже если останешься… Останешься с ней, не со мной… Прикажу сломать — уйдёшь… Не простишь…
Рвётся в груди умирающая птица. Отравленные когти: горечь и презрение — к себе. Даже теперь у него нет сил замолчать, не просить — за себя. Отпустить, прогнать, заставить уйти… Заставить жить; пусть проклинает, пусть не простит… Но — поздно, слишком поздно! Не будет его фаэрни жизни — одному, ему, привыкшему жить долгом, сроднившемуся, сросшемуся с болью. И рядом с ним, уже не Учителем, всё ещё не Властелином — не будет: сломанная лютня, не способная ни петь, ни даже плакать. Им — сломанная. Как исцелить, как разжечь вновь прежний, яркий и ярый, огонь, если — нечему больше гореть? Если нет ничего в душе, лишь пепел — пепел и кровавая зола?
И умирает на губах не сказанное — не приказанное — «отрекись!». Только жжёт глаза — расплавленным ядовитым металлом, и — отстранённым удивлением: «Почему думал, что — тогда — было больно?..»
И падают бессильно руки: не удержать. Не вернуть. Солльх…
И — беззвучным стоном:
— Не покидай меня… ирни.
И болезненно стискивающий зубы Ортхэннер вдруг резко вскидывает голову. И — огнём обжигает тёмная, жёсткая решимость. По сердцу — раскалённым лезвием. Ядовитые, обжигающие льдом когти в груди: как же тяжело дышать…
Решительный голос сух и стыл — тростник на ветру, прощальный шелест обречённых стеблей:
— Я… ломаю… аир, — и — ударом клинка — взгляд: глаза в глаза. — Теперь — отпустишь?.. Мелькор?