И жить становится незачем.
Горькая улыбка — кровь и пепел. Больно, так больно…
Справедливо.
— Я всегда буду ждать тебя… Ортхэннер, — непроизнесённое — запретное отныне — слово умирает на губах. И — ответом — горький смешок того, кто был Крылатой Ночью. И можно наконец — всего на миг — закрыть залитые огнём глаза. Теперь — можно. Теперь — всё можно. А Ортхэннер — больше не таирни, никогда, никогда больше… Он всё ещё стоит — рядом, на расстоянии руки; бесконечно далеко. Не дотянешься, не удержишь.
— Я больше ничего тебе не должен, — тихо, как же тихо — шелест песка в пустоте. — И я…
Выдержать. Только выдержать. Не сломаться — сейчас.
Сейчас, пока он ещё рядом, пока ещё можно лгать себе — хотя бы мгновение. Просто выдержать — хотя бы сейчас не держать, не привязывать себе: сочувствием, виной, унизительной тоскливой жалостью…
Улыбка — умирающие звёзды в пустоте. Отпустить. Дать уйти — хотя бы сейчас, пусть даже уже поздно, слишком поздно — для них обоих.
А Ортхэннер вдруг делает шаг — всего один, разрывая хрупкую границу не-рядом — и пальцы, привыкшие держать меч, впиваются в его плечи.
И голос звенит тяжёлой, глухой злостью: холодная сталь, синий взблеск за миг до последней боли:
— Я — больше — ничем — тебе — не обязан. И я — никогда…
Выдержать. Только бы выдержать…
Слова падают тяжёлыми каплями:
— Никогда. Не оставлю. Тебя.
А потом — резко, наотмашь, ударом поддых — прямой взгляд жёстких, яростных, горящим упрямством и обидой глаз:
— Хочешь — гони! Всё равно не уйду. Я больше — не обязан — подчиняться.
И грудь вдруг стискивает — сталь и жар, не разорвать, не вздохнуть. И — страхом — надеждой — неверием замирает внутри смертельно раненая, обессилевшая птица.
А Ортхэннер отпускает руки — только для того, чтобы вцепиться в одежду — обеими руками, отчаянно, до треска прочной ткани. И — скрип мелкой гальки, скользкий шорох травы: не опускается — падает подрубленным деревом. Утыкается головой в колени.
— Я не уйду… — он почти не слышит этого сорванного, задыхающегося голоса — но последнее слово всё-таки различает — угадывает? И натянутая до предела кричащая струна лопается, ударяя в виски жаром и холодом — совсем близко оказывается земля, а ещё ближе — чёрная, в горьком серебре макушка, и вздрагивают в беззвучном крике — стоне — плаче вцепившиеся в ворот руки. И жёсткие волосы под щекой — щемящим, горчащим на губах обещанием — не прощения, но — любви. И расплавленный металл, наконец, прорывает преграду век, но уже нет сил цепляться за глупую, никому не нужную, никого не сберегшую гордость.
А в тишине всё ещё звучит, затухающим звоном звёздных бубенцов исступлённое, выстраданное, заглушенное на четыре эпохи слово:
— Эран…
Ортхэннэр, исцеление
…Жизнь и смерть, тьма и свет, начало и конец — вечное противостояние, вечное равновесие. Нет одного без другого, нет жизни — без боли и страха преждевременного ухода, нет, не может, не должно быть мира — застывшего в безжизненном постоянстве, слепого ко злу и не способного творить добро.
«Не нужно, Учитель… Я понимаю тебя, ты прав, я знаю, но… не нужно.»
Нет? Действительно? Тогда смотри! Смотри вместе со мной, смотри моими глазами:
Дробящееся в синеве золото лучей; неторопливые извивы серебристых тел в тёмно-зелёной тиши; ласковое прикосновение прибоя к босым ногам; тоскующие белокрылые тени над зеркалом воды; сети, полные рыбы; звёздная бесконечность — в опрокинутой чаше окоёма и внизу, под непрочным днищем, а между ними — белый лепесток паруса. Море — жизнь, море — друг, море — дышащее в вечном непостоянстве ожившее чудо.
…Оскаленные клыки рифов, яростный рёв чёрных валов; треск ломающейся мачты, захлёбывающийся — последний — крик; пенные безумствующие кони — над крышами обречённого приморского селения;
Скажи, что океан жесток! Скажи: «ты — зло, не будь!»
«Не надо, Учитель!»
Пляшущие на рдеющих ветках алые лепестки, огненные бабочки, взлетающие к тёмному небу, зябко протянутые к теплу ладони…
…Яростно ревущий меж кронами огненный смерч, тяжело рушащиеся столетние дубы великаны, чёрные облака дыма и пепла над обречённым лесом, в панике мечущиеся животные. Огненная стена над обречённым лесным селением, слепой ужас в широко распахнутых глазах… Чёрные остовы домов, обугленные кости под жирным, горячим пеплом…