Огонь — убийца? Прикажи ему не гореть, прикажи ему не быть!
«Перестань, зачем ты?..»
Смотри!
Трепещущий умирающий цветок, изорванные радужные крылья — в не знающих своей силы ладонях, непонимание и испуг в распахнутых детских глазах. Беспечная жестокость невольного — невинного — убийства.
…Глаза — чужие глаза — равнодушные прозрачные стекляшки, полные безжалостного, нерассуждающего веселья; разбитые в кровь губы, саднящее чувство в костяшках пальцев, мучительный жар — в груди: ослепляющий гнев первого в жизни сражения не за себя.
Не видящий зла — сможешь ли ты творить добро?
«Не надо, хватит!»
Смотри!
Дом, где краткое, острое счастье — молоком и медом, запахом сена и золотой паутиной солнца в листве — потому что смерть со сталью в руках не дошла, захлебнулась кровью четырьмя лигами севернее. Мир, распахивающий крылья в изумлённых глазах, солнце и ветер, подхватывающие в полёте надёжные руки: потому что не их — твоё сердце разбилось на части, заслоняя новорождённую жизнь от чужой, не знающей пощады жадности. Трепетное дыхание в ночи, щемящая нежность и доверие: «любимый…» — потому что не его — твои руки в крови, потому что рукоять плуга не превратилась в оскепище копья.
Не решившийся пролить крови во имя жизни: не становишься ли ты сам — злом?
В сложенных чашей ладонях бьётся тёплый лепесток пламени.
Истинная свобода. Для того, чтобы вернуться — нужно уйти. Для того, чтобы уйти — по-настоящему, без ложных сожалений и попыток оглянуться на оставшийся за спиной путь — необходимо отпустить. Отпустить мир или — позволить ему отпустить себя?… Оставить за спиной свою боль, свою тоску по утраченному, свою память. Позволить прошлому стать, наконец — прошлым.
И ощутить как разворачиваются за спиной незримые огромные крылья.
…Больше его ничего не держит в этом мире. Больше ничего не властно над ним.
И он может сделать свой выбор. Впервые — сделать его по собственной воле. Ничем не связанный, никому не обязанный, ни о чём не сожалеющий…
Мерцающий луч Пути мягко ложится под ноги. И он, улыбнувшись, делает шаг.
Вперёд, к свободе.
Возвращение Мелькора. Тано
— Тано!
Гулкий, почему-то смущённый голос — непривычно потерянный. Ортхэннер опустил молот, не завершив движения, с деланой суровостью обернулся к дверям:
— Опять здесь? Магран, я же сказал: пока не проспишься — ноги твоей не будет в кузне! Уморить себя решил?
— Да я и шёл… спать… А ты… оооо! — молодой гном тем временем успел преодолеть расстояние от двери до наковальни, и теперь с фанатичным огнём в глазах смотрел на почти бесформенный пока свиток золотых нитей. И можно было не сомневаться, что ученик не хуже, чем сам Ортхэннер, видит в невзрачном куске металла листья и ветви будущего браслета. Вскинул алчно горящие глаза. Взглянул умоляюще:
— Тано, позволь?..
И — хоть смейся, хоть плач: истина, что гномы от золота голову теряют!
Он непреклонно покачал головой.
— Завтра, тъирни. Да и потом, не обессудь: спор с Халет я проиграл, мне и подарок ковать. Ну, не хмурься, тангар!
Улыбнулся в ответ на разочарованный вздох ученика; усмехнулся мысленно — самому себе, привычному этому «тъирни». Третья сотня лет «ученику», не из худших мастеров Казад Дума, а вот поди ж ты: пришёл гостем, не гостем даже: соперником. Кто это, дескать, говорит, что в Тай-Ахто кузнецы не хуже морийских? Не бывать такому, чтобы смертные тангаров в искусстве обращения с металлом обошли! Пришёл — научить дерзких вежеству и смирению. Да так здесь и остался. А год спустя подошёл — глаза в землю, голос — что эхо в бочке. Ладони протянул — и не повернулся язык сказать — «нет». Хоть и думал сперва — снова, каждый раз — не выдержит. Но — привык, сжился, и как мог существовать раньше без этого «учитель, а покажи-ка…» — не понятно? И боли уже нет — тихое, спокойное, пронизанное светлой грустью ожидание.
…Магран тем временем притих: за два десятка лет успел привыкнуть к этим кратким мгновениям задумчивости, порой касающейся лица Учителя. Привык угадывать в светлых глазах этот зыбкий туман Былого, и — не тревожил, не торопил. Знал: если случится беда, не потребуется вырывать из грёз Гортхауэра, бывшего — бессменного — повелителя воинов; никто даже окликнуть не успеет: мало к кому была так же строга Крылатая Ночь, как к самому себе. И будет вместо жемчужной мягкой кисеи — кипящая сталь под полукружьями ресниц, и взгляд — острее клинка.
А Ортхэннер уже встряхнул головой, возвращаясь в душную кузню; улыбнулся: тангары и тактичность — извечный анекдот, но пусть язык отсохнет у тех, кто посмеет над таким посмеяться! Рука — на широком плече: безмолвное «благодарю», и дрожат губы в усилии сдержать улыбку при виде смущения и вызова на бородатом лице.