— Итак? — поторопил он гнома. Тот непонимающе воззрился на него: мыслями уже снова у наковальни, пальцы сжимаются, словно обнимают рукоять молота. Помедлил, с явным усилием возвращаясь к реальности.
— Ааа… Ну, да. Эльф там ждёт, Тано — говорит, к тебе пришёл. — и добавил с непонятным раздражением, — ничего, подождёт, не состарится! Давай подсоблю, Тано, а? Заготовка-то совсем остыла.
Ортхэннер против воли рассмеялся. Опустил молот и привычно потянулся к закопчённому полотенцу:
— Ну уж нет! Прости, Магран — не пройдёт. Утром — жду, милости просим. Где там твой эльф? Веди. У вас, гномов, с ними особая «любовь», но заставлять ждать гостя — это уж слишком!
— Да что ему сделается? — разочарованно вздохнул гном, нехотя отворачиваясь от погасшего — лёгкий взмах ладони — горна, — час уже сидит, и ещё подождёт, чай, бессмертный, не развалится.
А внутри при этих словах вдруг вздрогнуло что-то: тревога не тревога… словно бабочка крыльями взмахнула, коснулась изнутри сердца, заставила на миг захолонуть дыхание. Нет, нет… Эльф ведь, не человек. И всё-таки — Ортхэннер невольно нахмурился:
— Час? Так что же ты мне только сейчас сказал?!
— Да он там песни поёт, вражина, — глаза тангара подёрнулись мечтательной поволокой; в сочетании с недовольным голосом выглядело это так потешно, что Ортхэннер не выдержал, хмыкнул — тут же, впрочем, спрятав усмешку. Вовремя: Магран буквально на глазах смурнел, буквально надуваясь от гнева. Обидел его этот эльф чем, что ли?..
— Что, такие прямо колдовские песни? — не сдержался он всё-таки от шпильки.
— Да что б ему пусто было, ушастому отродью! — взорвался вдруг гном. — Тано, ну сам посуди — на что мне море, лужа эта солёная?! Что мне, дома работы мало?
— А он что, предла…
— А он — «О, Эллаан, о, белые твои корабли…» Туман над Ожерельем, лютики-ромашки! Тьфу, пропасть! Ууу, вражина! Не зря говорят — всё зло от эльфов!
Ортхэннер, поняв, наконец, поняв, с чем связано недовольство ученика, без сил сполз по стене. Гном обиженно посмотрел на хохочущего наставника.
— Ну и не смешно, — хмуро буркнул он. Прозвучало это так, что Ортхэннер, справившийся было с приступом неожиданного веселья, взвыл и снова согнулся вдвое, больно стукнувшись лбом о колени.
— Чашу хоть… — смахивая выступившие слёзы, простонал он, — чашу хоть поможешь доделать, бродяга?
— Тано, ну хоть ты не издевайся!
— Да я и не…
Ортхэннер наконец перестал смеяться; выпрямился, усилием воли гася так и прорывающуюся к губам ехиднейшую усмешку. И принялся стягивать через голову кузнечный передник.
— Ладно, веди, где там этот твой… соблазнитель. — Покосился на начавшего надуваться от бешенства ученика и поспешно вскинул перед собой руки, — шучу, шучу!
А за дверью был — тихий вечер, пронизанный косыми золотыми лучами, и мягкий перезвон струн, и тихий — колокольчики на ветру — смех, и лёгкий, ни к чему не обязывающий разговор. Столпившиеся вокруг сидящего на неошкуренном бревне менестреля люди что-то живо обсуждали, то и дело слышались взрывы хохота. Был он, должно быть, из нолдор — один из тех, кто осел в Осгилиате после Войны: чёрные, в синеву, без единого проблеска волосы, лучше всяких имён говорили о происхождении. А может — кто знает — и из молодых, родившихся уже в здесь.
Гортхауэр двигался, по обыкновению, совершенно бесшумно, но, видно, тени, заслонившие на мгновение свет, выдали: эльф вскинул голову, всматриваясь против солнца. Отложил лютню на бревно. И медленно, словно сквозь сон, поднялся навстречу.
…В первый миг майа заметил лишь лицо: враз посерьёзневшее, бледное, выцветшее вдруг почти до прозрачности. Успел удивиться: в чём дело, почему этот эльф боится его? Успел увидеть бездонные, тревожные озёра серых глаз: больные звёзды в прозрачной глубине.
И мир осыпался вокруг разноцветным ломким крошевом.
Оглушительная тишина: казалось, все звуки умерли, лишь отчаянный грохот собственного сердца разрывает вопящее молчание. Жар в груди: вдохнуть, ещё хотя бы раз — но нет воздуха, а незнакомые — родные — глаза смотрят в самую душу, и радость в них мешается со страхом, а надежда — с затаённой болью, и ему кажется, что он падает в эти озёра звёздного света… падает… падает…
Толпящиеся вокруг менестреля слушатели по одному умолкали, озадаченно оглядывались назад — туда, куда тревожно, с волнением и мучительной нежностью, смотрел только что беспечно веселящийся гость. Неловко отступали в сторону, натыкаясь, как на стену, на остановившийся взгляд Мастера. Замирали в неловкости: не решались уйти, и рядом оставаться, чувствовали — не вправе. И вот — двое стоят посреди людной — пустой — поляны. Стоят и смотрят друг на друга. Просто — смотрят. Молча.