И вздрогнули невольные зрители, когда менестрель шевельнулся и медленно, обморочно, протянул руку к Гортхауэру — незавершённый в своем молчаливом вопросе жест.
…А он, как во сне, на негнущихся ногах шагнул — навстречу этому сияющему, тревожно-молящему взгляду. И столпившиеся вокруг менестреля слушатели разом умолкли, с изумлением наблюдая, как Мастер Гортхауэр, словно споткнувшись, вдруг опустился — упал — на колени перед вздрогнувшим — «что ты, зачем?!» — эльфом. С застывшим лицом схватил беспомощно протянутую вперёд — остановить? обнять? — ладонь. И — дрожали пальцы, и казалось — крыла бабочки нельзя коснуться бережнее. Поднял голову (звёзды и море, обморочная глубина — падает, падает, нет сил удержаться… нет желания — удерживаться…) И вдруг, зажмурившись, в отчаянно-исступлённом жесте прижался лицом к едва заметно дёрнувшейся руке. Замер, вздрагивая.
— Тано… — не шёпот — еле слышный стон.
И — тихо во дворе; так тихо, что слышно — осенний лист, кружась, ложится на землю. И звенит, звенит, звенит в тишине эхо несказанных — ненужных — слов. И стоят, замерев, воины, мастера и случайные зрители, заглянувшие на звон струн, и нет никого, кто осмелился бы вздохнуть, разбить хрупкий мыльный пузырь безмолвия: двое — на коленях, и вздрагивают сильные, привыкшие к рукояти клинка и кузнечному молоту, руки, а лица не видно: спрятано на груди у чужака, и хорошо, что не видно… А тонкие пальцы в мозолях от струн касаются чёрных с серебром волос — бережно, так бережно, и в сияющих глазах — звёзды ли? Капли ли росы?
И — было ли? Показалось? — невесомый шёпот в тревожно застывшей звонко-золотой тишине:
— Боялся, что больше не назовёшь так… Что уже не нужен… — и, миг спустя — дрогнувшая струна, шелест ветра в можжевеловых листьях, — Ирни…
Эпилог
…Все слова сказаны, все вещи — собраны, да и сколько тех вещей? Светящийся собственным светом клинок, танец огненноглазых змей на рукояти — у одного. Единственное, с чем не смог бы, никогда не посмел бы расстаться. Чёрная лютня, помнящая руку несчастного безумца Нариона — Лаиэллин, песнь, уводящая к звёздам — у другого. Как оставить её — сейчас, когда слезы Звезды, воистину стали песней, способной увести далеко, за границы мира, к самым дальним мирам?
— А я?
Он оборачивается. Вздрагивают губы, и нет в улыбке горечи — только печаль расставания и тихий, спокойный свет, радостное ожидание новой встречи.
— Я вернусь… — осторожно, едва касаясь — пальцами по щеке. Оглядывается на Гортхауэра — вспыхивает на миг яркий огонь в глазах, — мы — вернёмся.
Она кивает. Улыбается в ответ. Поднимает руку и — на миг — ловит лежащую на её щеке ладонь.
— Я знаю, — просто, без кокетства. Шаг назад — уже из-за границы, уже в разных мирах — иди, не сожалей, иди и возвращайся. И лёгким порывом летнего ветра тихое:
— Кор-эме о анти-эте, Тано… — Мир мой в ладонях твоих…
И — не кажется сейчас странной эта неправильная, перевёрнутая формула ученичества.
Мелькор на миг опускает веки, словно от боли; лишь затем, чтобы мгновение спустя вдруг вскинуть голову, ловя серьёзный взгляд. Глаза-в-глаза, словно дрожащая, мучительно-сладко поющая струна, от сердца — к сердцу. И улыбка — отчаянная, беспомощная, пронзительно-светлая:
— Кори'м о анти-этэ.
Сердце моё в ладонях твоих — мир мой, судьба моя, жизнь моя.
Он вернётся. К ней. К своему миру, доверчиво лежащему в трепетных, бережных ладонях.
— Кори'м о анти-эте… Мельдэ.