Ортхэннэр вспоминал. Вспоминал, и казалось — не в глубины собственной памяти опускается: сквозь густой, заросший терновником лес пробирается, и каждый шаг больно ранит обнажённые ноги, и каждое воспоминание пятнает кровью острые шипы. Он вспоминал горьковатую свежесть зимнего ветра, высокие хрупкие башни Хэлгор, звон хрустальных льдинок в тонких ветвях — звон, разорванный однажды лязгом железа и криками умирающих. Вспоминал переполненные болью и отчаянием глаза, и голос, яростный, исступлённый, молящий — непререкаемо повторяющий лишь одно: уходи, уходи, спасайся, хотя бы ты — уходи… Голос — и горький жирный пепел сгоревшего Лаан Гэлломэ. Вспоминал долгие, бесконечные — промелькнувшие, как один миг — годы Твердыни, и обречённое ожидание, что всё чаще видел в глазах Тано, и тяжёлую непроглядную муть, окутавшую сознание: «Возьми меч. Иди.» Вспоминал холод рушащихся с неба звёзд, вспоминал, как корчился на камнях раздавленной змеёй, запоздало осознавая, прозревая то, что происходит за тысячи лиг от него, и не в силах помочь, не в силах даже облегчить бесконечную агонию…
Он вспоминал. И медленно, бережно, страшась сделать хоть одно неверное движение, выстраивал тончайшую, невесомую стену между собой и разумом своего, так внезапно обретённого, ученика. Защищая хрупкое сознание смертного от муки и отчаяния, что, привычные, давно уже ставшие частью его собственной сущности, чуть было не свели с ума юного Странника.
Когда зыбкий предутренний полусвет неуверенно коснулся витражного стекла, Ортхэннэр осторожно убрал ладонь и неслышно, опасаясь потревожить погружённого в сон ученика, поднялся на ноги. Элвир выглядел спокойным, ни тени давешнего слепого отчаяния не читалось на его лице. Лишь ладонь — левая, отягощённая холодом простого железного кольца с чёрным морионом, стиснута судорожно, словно всё ещё противясь попыткам Ортхэннэра сорвать с руки ученика чуть было не отнявшую разум драгоценность. Не осознанный жест — безотчётное, нерассудочное усилие тела, с трудом выдержавшего обжигающий удар прозрения. Тонкие пальцы побелели от напряжения, даже кожа на костяшках, казалось, выцвела, утратила все краски.
— Учитель, — негромко донеслось сзади, и Ортхэннэр рывком обернулся: было что-то в юном голосе, что-то, что заставило тревожно дрогнуть внутри ту тонкую поющую струну, что протянулась со вчерашнего дня между его фэа и фэа ученика.
И замер.
Элвир стоял, выпрямившись, как струна: кулаки стиснуты так, что побелели пальцы, на запрокинутом, смертельно бледном лице — упрямство и спокойная, твёрдая решимость. Лишь сомкнуты до синевы бледные губы, да дрожащие едва заметно ресницы выдают мучающий его страх.
Нахмурился, не в силах осознать, что изменилось, но чувствуя в замершем на пороге юноше — не надлом, нет… Горечь, обречённое осознание чего-то, что заставляет сбоить сердце и обрываться дыхание, невыносимо-тонкая игла старательно подавляемого страха…
Ломкое, болезненное дребезжание перетянутой до предела струны.
Поймав его взгляд, Элвир через силу улыбнулся, и, глубоко вздохнув, шагнул вперёд.
— Учитель, я готов…
И было что-то в его спокойном голосе такое, что заставило Ортхэннэра тревожно нахмуриться.
— О чём ты, Элвир?
Странник медленно поднял руку, на которой тускло сиял крошечной звездой чёрный морион.
— О цене, — тихо откликнулся он.
Резко шагнув вперёд, он схватил юного странника за плечи — Элвир вздрогнул едва заметно, но и только.
— Ты понимаешь, о чём говоришь?
…Он замолчал, не зная, как объяснить.
И вдруг, осознав, в одной вспышке, что — и как — должен говорить, решительно направился в кузницу, знаком призвав Элвира следовать за собой.
Замер на миг, прислушиваясь к внятной без слов песне металла — и безошибочно вытащил из груды железа тонкий обоюдоострый клинок. Первый, откованный Кхамулом — жертва неопытности, упрямства и нетерпеливой уверенности в своих силах. Почти готовый… испорченный на последних шагах. Он редко хранил неудавшиеся изделия, предпочитая перековывать, исправлять, испытывая почти физическую боль от надломленной, незавершённой музыки вещи, неспособной исполнить своё предназначение. Но этот меч — сохранил, хоть осознавший свою ошибку Маг и порывался бросить свидетельство своей неудачи в горн. Сохранил, сам не зная, почему; словно кто-то шепнул, останавливая протянутую к покалеченному клинку руку: «не торопись…»