Он помедлил. Тяжело, словно нехотя, разомкнул веки. Закончил негромко, глядя — не на равнину, а, казалось, куда-то вглубь, в себя:
— Надежда — и Знание. Ты стал Мыслью, озарением, крылатым полётом мечты. Элвир станет памятью. Опорой, что позволит лететь тебе, лететь, не теряя под ногами земли.
Повисла тишина. Маг молчал, смотрел в накалённую солнцем, звенящую даль, словно всё ещё видел в колеблющемся от жара мареве тонкую фигурку уходящего Звездочёта.
— Ему будет непросто, — сочувственный вздох: не сожаление и не вопрос, утверждение, твёрдая уверенность у горькой своей правоте. Ортхэннэр бросил на него короткий взгляд. Усмехнулся невесело.
— Как и каждому из вас, Маг…
— Он ещё совсем ребёнок, Повелитель, — Маг хмурился, кусал губу в сомнении, в тревоге… в горьком, слишком хорошо всё понимающем сострадании.
— Разве намного старше был ты, король земли Ана, когда принёс мне чёрную стрелу?
И дрогнуло на миг, застыло в оковах давно утихшей, но так и не отпущенной боли тонкое лицо. Жаркий ветер, спеша отвлечь, отвести от тяжких воспоминаний, дохнул в лицо, дёрнул бесцеремонно длинные седые волосы, облаком взметнул их за плечами Мага. Тот, казалось, и не заметил. Сомкнул напряжённо губы, и длинные пальцы, словно против воли, сжались на миг, словно стискивая рукоять давно превратившегося в прах меча.
— Но ты уверен, что у него хватит сил?..
Ёжился зябко сухой, метущий по земле песок пополам с пылью, ветер. Прижимался к высокой башне, неслышно повторял брошенные в нетерпеливые ладони слова, перешёптываясь с тревожно прислушивающимися камнями древнего замка. И казалось, вновь горит над каменными зубцами одинокая звезда, и кутается в чёрный плащ неподвижная высокая фигура с железной короной на челе, и плачет тихо ночь, баюкая свою скорбь и горестное, по-матерински нежное сочувствие. И двое говорят о третьем, говорят, страшась сломать юную душу и понимая, понимая уже отчётливо, что лишь в неистовом пламени горна закаляется сталь, что способна стать преградой на пути неумолимого замысла.
— Он сумел дойти сюда, Маг… Нашёл дорогу. Если не хватит сил у него — то у кого тогда?..
И висело в воздухе, в жаркой звенящей тиши, недосказанное, неозвученное:
«Если не хватит мужества принять свою судьбу у него — пришедшего, как ты когда-то, по зову своего сердца — то кто же выдержит эту ношу в таком случае?..»
Времени, отпущенного ему судьбой в родном краю, оставалось все меньше. Он чувствовал, узнавал смертоносные симптомы — и всё таки медлил с уходом. Знал: прощаться с близкими придётся навсегда. Ещё есть время, убеждал он себя. Отец сгорел за несколько месяцев; но ему столько и не надо. Он должен уйти раньше, чем свидетельства недуга станут заметны кому-либо, кроме него самого.
Сегодня мать словно чувствовала приближающуюся разлуку.
Он помнит — здесь лес. Деревья, должны быть деревья, медно-чёрные стрелы сосен, светлые тени буков… Но над ним — лишь опрокинутая бездонная чаша, полная звёздного света.
…Чьи-то ледяные ладони легли поверх его судорожно стиснутых на груди рук.
Как сквозь сон, он почувствовал, что его поднимают на руки. Покачиваются в такт широким шагам звёзды.
…Тяжёлая ладонь — на груди, напротив сердца. На пылающем лбе — вторая. С тонких пальцев струится приносящий облегчение холод. Это почти приятно. И лишь немного, совсем немного — больно. Ледяные ручейки стекают с рук, вливаются в разрывающееся от боли тело, катятся по горящим венам.
…А раскалённые зубы не спешили разжиматься.
…«Есть три способа излечить больного: слово, сила земли и нож лекаря. Но когда искусство целителя бессильно, а страдания больного превышают предел, положенный живому существу…»
Он вдруг понял, что сейчас произойдёт, и прошивший его ледяной ужас стал той силой, что помогла вырваться из оков боли.
— Нет! Нет, учитель, прошу… Не сейчас!.. —
…— Здесь, в Земле Звезды, умеют видеть сердцем, а не глазами. Никто не осудит меня и не упрекнёт тебя за тот путь, что был мною выбран. Но в сердцах их будет печаль, ибо тяжело это бремя, и мало кто пожелает такой судьбы тому, кого любит…
Ночь текла мимо, а Чёрный Майа сидел, бездумно укачивая на руках погрузившегося в забытье ученика, и казалось — нет сейчас силы, что заставила бы его потревожить этот тягостный сон.
…Он знал — дурманное зелье, отнимающее боль, нечасто будет доставаться из потайной шкатулки. Элвиру нужен не сладкий сон, а ясный ум и возможность продолжать работу. Не спасение от мучений — лишь ослабление боли. Ровно настолько, чтобы не мешала здраво мыслить. А значит, впереди у его ученика — месяцы, а быть может, и годы выматывающей бесконечной агонии.