А времени мало, слишком мало — не больше нескольких ударов сердца — тот краткий миг, когда ты стоишь на самой грани, но ещё не перешагнул её. Когда ты и есть — эта грань.
Тебе будет труднее, чем другим Хранителям, Эрион, друг мой. Ведь тебе, целителю, хранителю жизни, придётся стать одновременно и хранителем смерти. Самая страшная ошибка Эру — а может быть, не ошибка, а умысел?.. — в том, что по его воли было разделено неразделимое, выдернуто, вышвырнуто из песни мира то, что с первых тактов творения должно идти бок о бок с жизнью. Он — вычеркнул из мироздания смерть, выдернул её, как что-то ненужное, лишнее, ущербное… Обесценив, растоптав одновременно и саму жизнь. И страшна была бы судьба этого неполного, застывшего в вечном не-равновесии мира. Нет смерти без жизни, но и жизни — истинной жизни — без неё тоже нет. И смертью, границей, зеркалом, в котором, отражаясь, приобретает истинную цену Жизнь, пришлось стать Мелькору. А потом — мне. Были ли мы злом? Ответишь ли ты мне, Эрион, Целитель, защитник жизни?.. Теперь тебе самому придётся занять это место… Сумеешь ли ты принять это бремя, сумеешь ли — понять?.. Сумею ли я найти другого, если ты — сорвёшься? Эта страшная ноша непосильна ни для элдар, ни для кхазад… ни для всемогущих валар. Только для вас, людей. Смертных. Для вечной границы между тленом и вечной юностью, между миром духов и миром бессмертных.
<N..>
Тебе придётся стать Ниенной, мой бедный ученик. Тем, кем она — Скорбящая, Милосердная — могла бы быть в иных мирах. Тем, кто исцеляет то, что можно исцелить; тем, кто возвращает в мир то, чему ещё не настал срок уходить; тем, кто иссекает, подобно ножу лекаря, то, чьё время в этом мире истекло.
<N..>
Прости меня, Эрион. Твой переход через границу будет тяжёл и мучителен. Не знаю, обвинишь ли ты меня, когда узнаешь, что на ужесточении приговора для тебя настоял не судья — нет, я, тот, кого ты зовёшь учителем. Ради тех дополнительных, страшных минут, что будут теперь у тебя на осознание происходящего, на поиск своего пути в серой хмари Запределья. Если ты не сможешь удержаться, не успеешь найти баланс — то уйдёшь, проклиная меня за жестокость. И будешь прав. Нет, я не прошу тебя простить меня, ученик мой. Только — понять. Кому-то нужно быть беспощадным, чтобы этот мир не рухнул окончательно, как перегруженная на один борт телега. Сейчас эта ноша — моя. Если тебе хватит сил принять свой путь, однажды в жестокости обвинят — тебя. Решишься ли ты?..»
Он осторожно опустил ладонь на пылающий лоб. Опустил веки, нащупывая в душной темноте трепещущую горячую нить чужой жизни. Замер, прислушиваясь, позволяя себе соскользнуть чуть глубже, в горчащую муть чужого предсмертного бреда…
— Здравствуй, Эрион, — тихо произнёс он, отвечая на слабый всплеск сознания, толкнувшийся в виски. И лишь затем поднял веки.
Моро
Несильный пинок в бок разорвал зыбкую пелену сна. Он нехотя открыл глаза, щурясь от пробивающихся сквозь щели сарая лучей. Хмурый, чем-то сильно недовольный воин с лицом, не слишком обремененным интеллектом, еще раз толкнул его мыском и кивнул на дверь.
— Выходи.
Ребра глухо ныли, намекая на то, что в третий раз встречаться с солдатским сапогом желания не имеют. Он медленно перекатился на бок.
— Шевелись давай, ты!..
Развязать руки никто даже не подумал. Пришлось неловко, помогая себе локтями, становиться сперва на колени, и лишь потом подниматься на ноги.
Оказавшись на улице, он часто заморгал, пытаясь хоть что-то разглядеть в сером дождливом полусвете. Привыкшие за долгий плен к темноте глаза даже от редких неярких лучей слезились. Сквозь мутную пелену с трудом получалось разглядеть человека, стоящего напротив.
— Этот? — с каким-то разочарованным удивлением протянул незнакомец. Голос был незнакомым.
— Этот, господин!
А вот этот он когда-то слышал. Давно, очень давно… Нет, не вспомнить.
— Больше похож на блаженного.
— Он всегда так выглядел, господин! — в смутно знакомом голосе появился затаенный страх. Неизвестный «господин», верно, скор на расправу. Или слуга просто боится лишиться вознаграждения?
Взгляд наконец удалось сфокусировать. Вот, значит, для кого его схватили три дня назад в придорожном трактире? На правителя не похож. Скорее — удачливый военачальник, решивший на закате лет завоевать себе титул князя. Роскошная одежда, украшенный дорогими самоцветами клинок на поясе, высокомерное скучающее лицо… А осанка и взгляд — цепкие, волчьи. Невысокий, угодливо склонившийся человечек рядом — мелкий сановник. Лицо не знакомо, в отличие от голоса. Неудивительно — когда-то в родных местах он имел славу именно что блаженного. В лучшем случае. И старался не присматриваться особо к людям.