И Нирре тогда ему не видать, как своих ушей. Никто не отдаст дочь за неудачника, пусть даже из рода вождей…
Треск сучьев раздался совсем близко, и Хонахт, выбросив из головы унылые мысли, бросился вперёд, крепче сжимая в руке короткое копьё. В нескольких сотнях шагов мелькнула знакомая рыже-серая тень: олень тяжело взбрыкнул крупом, перепрыгивая через сухую лесину, и тут же исчез, словно провалился.
Миг спустя Хонахт отчётливо услышал, как стучат копыта по плотной земле лесного распадка.
Он позволил себе облегчённо выдохнуть. Всё, теперь не уйдёт. Если не на ровном дне, то уж пока зверь будет взбираться на склон, он его достанет. Забрать стрелу, рога — добыча, подтверждение охотничьей удачи! — и домой, пока ещё не стемнело окончательно.
Он легко перепрыгнул через поваленный ствол, поискал глазами оленя. Тот как раз, спотыкаясь, скрывался в густом тумане, покрывающем дно распадка. До противоположного склона было совсем недалеко, нужно было приготовить лук — да в этот раз ни в коем случае не промахнуться…
Но Хонахт не мог заставить себя сдвинуться с места. Застыл, буквально очарованный тихой, наполненной какой-то непонятной печалью красотой лесного урочища. Молочно-голубой туман тёк над землёй, колыхался, как живой, закручивались лёгкими ручейками тонкие призрачные струйки… Переливались, сплетались друг с другом, и на миг в жемчужной дымке вспыхивали невесомые, зыбкие, как сон, видения: тонкий ажурный замок, стремящийся башнями к небесам… Изломанная линия — гор? Морского побережья? Трепещущие на ветру, словно сотканные из звёзд крылья…
Над лесом сгущался сумрак — но здесь, в этой неглубокой каменной чаше, казалось, навечно заблудилась лунная ночь. Дрожали густые волны тумана, вспыхивали, чтобы тут же погаснуть, мерцающие искры, и сам воздух, чудилось охотнику, светился, пронизанный нездешним светом и ощущением глубокой, всепоглощающей скорби.
Он сам не заметил, как шагнул вперёд — завороженно, как во сне. Рука, протянутая к луку, безвольно опустилась: урочище было слишком красивым. Слишком печальным. Святотатством казалось осквернить его пролитой кровью.
«Это место создали боги…» — завороженно подумал Хонахт. Ему нужно было найти свою стрелу, забрать добычу и спешить домой; но он не мог заставить себя оторвать глаза от представшего перед его глазами чуда. Мелькнула отстранённая мысль: это был непростой олень… Чудесный зверь, слишком крупный, слишком умный — он не случайно ушёл от стрелы, он вёл его к этому озеру тумана. Зачем? Быть может, этот жемчужный покров тумана и впрямь соткали боги, чтобы твёрдый духом вошёл в него, узрел их мудрость — быть может, прав Учитель, и ему на роду написано совершить для своего народа что-то великое?..
Где-то впереди захрустел под копытами слежавшийся валежник; олень преодолел озеро тумана и теперь, хромая, с трудом взбирался по крутому склону. Хонахт потянулся было к луку…
И опустил руку, охваченный странным, почти болезненным томлением. Непонятная, словно не принадлежащая ему печаль терзала сердце, и где-то внутри шевельнулся страх. Страх и сочувствие: какова же должна быть душевная мука того, кто сотворил это колдовское марево, если даже у него, простого смертного, прерывается дыхание от тяжкой скорби?
И всё-таки, что-то тянуло его к этому озеру тумана. Любопытство? Вера в то, что его привело в это место нечто большее, чем собственная глупость и упрямство? Жажда познать истину, которая, быть может, ждёт твёрдого сердцем в этом сияющем тумане?
И он шагнул вперёд, более не вспоминая ни об уходящем олене, ни о потерянной стреле. Заворожено, не глядя под ноги, спустился по крутому склону. Замер на миг у самой границы молочно-белого озера: ладонь опиралась на шершавый сосновый ствол, и горьковатый запах смолы казался удивительно уместным в этой пронизанной печалью тишине. Словно разбуженный бодрящим древесным ароматом, Хонахт глубоко вздохнул, не в силах оторвать взгляд от дивного видения.
А потом, решившись, медленно ступил в текучее молочно-белое марево.
Миг зыбкого головокружения. А потом…
…Удар был страшен. Словно — копьём в грудь, насквозь: отчаяние, неизбывное горе потери, боль, от которой затрепыхалось подстреленной птицей, сжалось мучительно сердце. Хонахт пошатнулся. Запрокинул голову, заходясь в немом крике, захлёбываясь не принадлежащей ему мукой — и рухнул на колени. Скрюченные пальцы вцепились в грудь, неосознанно пытаясь вырвать то, что так невыносимо болело внутри, за ненадёжной защитой рёбер. Боль сводила с ума. Но ещё страшнее было — отчаяние. Одиночество — невыносимое, равнодушное, заживо высасывающее душу… Ушло. Навсегда. Без возврата. Никогда больше не будет, никогда, никогда… Всё осталось прежним — всё изменилось — всё рухнуло, один, навеки один, без надежды, без утешения…