Хонахт сдавленно застонал: сил кричать не было. Неизбывная, вымораживающая душу и тело скорбь рвала сознание в клочки, захлёстывала тёмной волной, и вот — нет уже ничего, и тает в безысходном отчаянии смех Нирре, и гаснет, словно мираж, тёплый свет родных окон — рухнуло, исчезло, ушло навсегда — никогда, никогда больше… Один, совершенно один посреди бездонной пустоты. Нет! Не уходи, вернись, вернись!
Он хрипел сквозь сведённое спазмом горло, и беззвучно звал кого-то, и каждое слово, срывающееся с исковерканных болью губ, казалось, вырывало сердце из груди, но вместо долгожданного освобождения приходила только новая волна отчаяния, и холод, смертельный холод одиночества. Бесполезно, бессмысленно — всё закончилось, погибло, не будет больше ничего, никогда…
И жизнь вдруг показалась глупой, жестокой шуткой. Мучительное, страстное желание — не быть! — захлестнуло тяжёлой волной, и он тонул в этом отчаянии, в этом горе, тонул, и бился захлёбывающимся зверьком, и молил о смерти. Но смерть не приходила, и цепенеющее от неизбывной тоски сердце трепетало бессильно, трепетало — и никак не желало остановиться, избавить его от этой пытки…
Когда всё закончилось, он не осознал. Просто в какой-то момент молочный туман вдруг вздрогнул, словно потревоженное животное, сжался, сгущаясь почти до ощущения воды на лице… И, вдруг всколыхнувшись, одним мягким ударом выбросил человека наружу, прочь из своих призрачных глубин.
Хонахт не осознал этого. Лишь ощутил под пальцами шершавое тепло сосновой коры — и, срывая ногти, вцепился в спасительную опору, как тонущий цепляется за обломок мачты. Услышал хруст рвущегося дерева, ощутил резкую боль под ногтями — и обрадовался этой боли, словно другу. Чужая, не принадлежащая ему скорбь стекала с него, как вода с собачьей шкуры, и удивительный покой затапливал всё его существо: тихий шелест сосновой хвои… едва слышное журчание соков под корой, к которой прижималось его содрогающееся от медленно утекающей боли тело… далёкий крик охотящейся совы, тяжесть свинцовых туч, вот-вот готовых просыпаться первым осенним снегопадом…
Он лежал, и ему казалось, что не засыпающая земля — он сам сонно вздыхает, с нетерпением ожидая, когда укутает его белый саван снега. Казалось, что он стал каждой травинкой, каждой роющейся в земле мышью, каждым пугливым зайцем, торопливо грызущем сладкие корни. Чувствовал тягостную боль в боку, спотыкался на подламывающихся от слабости копытах; неужели и это тоже — он?
…Сон окутывал его сознание, и вот — нет уже боли, и страха нет, и детское желание быть лучшим, показать всем свою удаль ушло, вытекло сквозь разжавшиеся пальцы. Он погружался в безмятежный покой. И уже не чувствовал, как ласково, невесомыми белыми хлопьями, кутает его неподвижное тело начавшийся снегопад…
Хонахт открыл глаза. И в первый миг не сразу вспомнил, где он находится. Он лежал, поджав колени, в углублении меж сосновых корней, наполовину засыпанный белой порошей. Совсем рядом, почти возле самого его лица, золотились потёки ароматной сосновой смолы, где-то неподалёку гулко ухала покровительница рода — сова, приветствуя начало ночной охоты.
Он глубоко вздохнул. В голове ещё плавали обрывки смутных видений, но способность мыслить быстро возвращалась к нему. Хонахт со стоном потянулся, чувствуя, как задеревенело, застыло тело, принужденное уснуть в неудобной позе. С трудом приподнялся на локте. Поморщился, отлепляя приклеившуюся к липкой коре ладонь.
Вздрогнул, разглядев длинные, словно от звериных когтей, следы почти прямо возле своей руки. Рваные, на удивление глубокие борозды, успевшие заполниться янтарной древесной кровью. Молодой охотник ощутил, как по спине прошёл неприятный холодок: зверь, оставивший эти отметины, был, должно быть, огромным.
Над лесом вставала огромная жёлтая луна. Хонахт бездумно уткнулся в неё взглядом… а потом наконец вспомнил, как оказался здесь. Как — и почему. Он вздрогнул, запоздало осознавая: его уже, должно быть, хватились. Не стоило приближаться к этому мороку…
Невольно он бросил взгляд в сторону чуть не сведшего его с ума комка тумана… И замер. Тумана не было. Было — прозрачное, голубовато-серебряное озеро, идеально круглое, словно капля росы рухнула с небес на землю, да так и застыла жемчужно мерцающим зеркалом. И был покой — тихий, горький, исполненный какой-то нечеловеческой печали.