Внезапно, словно толчком под рёбра, пришло осознание: не роса — слёзы. Скорбь, столь неизбывная, что он, лишь краем коснувшийся её, чуть не захлебнулся в чужом горе, и лишь чужая жалость — отстранённая, почти равнодушная, поистине нечеловеческая — помогла ему выплыть на поверхность.
Внутри рождалось какое-то незнакомое, сжимающее грудь чувство. Вдруг показалось, что с ним сегодня случилось что-то очень важное. Он ощущал, что изменился, стал иным — неуловимо, незаметно, сам не зная, как именно… Он слышал лес — так, как привык, и одновременно — по-другому. Как — по-другому? Он не мог сказать. Знал лишь, что стал с этим лесом одним целым. Каждый куст, каждая букашка, каждая птица… Он чувствовал, как болезненно саднит что-то к северу, совсем недалеко, и с какой-то бесстрастной уверенностью осознавал, что это — подстреленный им олень.
Это было странно, почти страшно; сейчас он не мог даже удивиться. Он чувствовал горе, сотворившее это лесное озеро, чувствовал одиночество и боль того, кто был — этим озером. Не понимая, не в силах объяснить, он знал: отныне они связаны. Создавший туман и утонувший в тумане — их пути рано или поздно сплетутся в один. Так же, как сплетался его разум с чужим горем совсем недавно, так же, как сливался он с лесом, становясь сразу — деревом, птицей, зверем…
Пошатнувшись, он встал на ноги. Шагнул было вперёд, к безмятежному зеркалу круглого озера… И тут же каким-то глубинным чувством понял: рано. Ещё не сейчас. Нужный час ещё не настал.
Осознание окутывало душу странным покоем. Однажды он вновь придёт сюда. Однажды тот, кто был туманом, вновь обретёт сознание и память. И тогда…
— Я приду к тебе, — тихо, почти без звука, сказал он, глядя на безмятежную водную гладь. — Потом. Когда буду нужен…
Озеро не ответило. Хонахт, впрочем, и не ждал. Он постоял ещё минуту, привыкая заново к ощущению собственного тела и прислушиваясь к странному, немного пугающему, но почему-то кажущемуся очень правильным чувству единения с лесом. А потом, пошатнувшись на затёкших ногах, поспешно зашагал на север, туда, где саднил в чужом измученном теле железный наконечник стрелы.
Денна
…Наран постарел. Аргор невольно запнулся, потрясённый внешностью короля. Королю было немногим больше пятидесяти; выглядел же он на все шестьдесят. Тревоги и тяготы власти рано выбелили его волосы, горькими морщинами легли на лоб и щёки, отяжелели движения, тяжело ссутулились плечи, согбенные бременем власти. При виде Аргора глаза его вспыхнули радостью, и он, небрежным жестом бросив на стол донесение, шагнул навстречу — порывисто, легко, словно тяжесть прожитых лет на миг перестала давить на плечи… С достоинством склонил голову, приветствуя гостя.
И — на миг — в облике старика Аргор вдруг увидел мальчишку, стоявшего над телом брата, в день, когда вместе с победой в первом своём бою получил корону и солнечный меч.
— Что ты видишь, Моро? — тихо спросил Саурон, не глядя на Провидца.
Тот молчал долго — так долго, что человек мог бы решить: ответа не будет. Человек — но не Чёрный Майа.
— Кровь, — наконец глухо произнёс Провидец. Тёмные глаза, не отрываясь, смотрели в ночной сумрак. Помолчал и тихо добавил:
— И смерть.
Ударило, как тупым ножом под сердце: корабль! Словно в бреду, мелькнуло перед мысленным взором хмурое обречённое лицо капитана… ужас в глазах замерших женщин, не понявших ещё, не поверивших… руки, бессильно прижимающие к себе детей, губы, беззвучно шепчущие мольбу равнодушным небесам… Застывшие на палубе воины, тяжело тискающие рукояти бесполезных уже мечей…
…И ровный строй нуменорских кораблей, медленно проявляющийся из тумана. Один… второй… Шесть тяжёлых бирем, и над фальшбортами зловеще сверкают в предрассветной дымке верхушки высоких шлемов.
…Что-то говорил, спрашивал тревожно кто-то из воинов, схватили за плечи, поддержали, не давая упасть… Это уже было неважно. Он потянулся к кораблю — всей душой, сейчас корчащейся в муках, словно на дыбе. Вспыхнул каплей лавы камень воинов на пальце, обжёг, толкнулся в сердце — горячо, жарко: вскипая, хлынула по жилам кровь… Он соскользнул по тонкой, мучительно звенящей струне, что соединяла его с кораблём, с каплей собственной крови, уроненной на палубу — и почти ощутил, как с хрустом раздвигается плоть под ударом ледяного равнодушного клинка чужой злой воли. И, теряя сознания от невыносимой боли, рванулся — вперёд. На обжигающе-холодное острие чужого ненавидящего взгляда, туда, где шесть тяжёлых бирем медленно окружали неповоротливый крутобокий когг.