Хонахт бессильно опустил голову: невольное чувство вины грызло сердце, словно невидимый ядовитый зверь. Возможно, если бы они не задержались у сожжённого хутора, чтобы воздать последние почести мёртвым…
Аргор вдруг с глухим стоном выпрямился — резко, болезненно, словно в спину ударила калёная стрела. Рывком прижал к себе безжизненное тельце. И страшным было его обычно каменное лицо: ненависть, и отчаяние, и такая мука, что, казалось, не мёртвого ребёнка незнакомой нищенки — собственную неспасённую дочь баюкает. Хонахт не сразу понял, что происходит. Лишь когда вспыхнул яростным тёмным пламенем шерл в перстне Короля, а от бледного лица разом отхлынула вся кровь, превращая человека — в мраморную статую плакальщиц из усыпальниц Нуменора, понял, _что_ происходит.
— Брат, что ты… — без голоса выдохнул он, с мгновенным уколом ужаса понимая, что делает Аргор — и чем придётся расплачиваться за спор с самой судьбой Королю-Назгулу, и без того уже отдавшему все силы, до последней капли, безнадёжной борьбе с Замыслом.
Опомнившись, упал рядом на колени, сорвал перчатку, протягивая руки…
Яростный серый взгляд — словно таран в грудь: «прочь, не трогай!» И — мигом позже — безжалостное осознание: он прав. Если Аргор свалится, истратив последние силы на безнадёжное исцеление, кто-то должен остаться на ногах, иначе — смерть. И несчастному ребёнку, и им обоим. Слишком далеко остальные братья, слишком измучены — некому будет помочь. Не успеют прийти.
А шерл в кольце уже не горел — пульсировал страшным, холодным светом, и слепящей звездой сияла в тёмной глубине руна хэлрэ — знак прозрения и чистого разума. Но не разум сейчас вёл Аргора — боль, боль и вина, чёрной лавой сжигающие душу:
А у него не было больше огня. Никогда не было… разве что, малая крупица, но и ту — имел ли право оставить для себя, когда затихало в руках биение юной жизни, оборванной по их — его — вине?
Охотник из рода Совы поспешно опустился рядом, сорвал с пояса почти пустую флягу. Земли Севера не балуют своих детей мягкими зимами, и не раз приходилось ему отпаивать и замёрзших почти насмерть, и надорвавшихся непосильной работой…
Он метался в бреду, снедаемый лихорадкой. Горел, но не чувствовал этого: холод, чудовищный, смертельный холод — словно ледяной кристалл, проросший сквозь тело, замораживающий кровь, раскалывающий кости… Он не ощущал горечи горячего отвара, что терпеливо, по капле, вливала в его рот сквозь стиснутые в муке зубы седая знахарка. Не чувствовал тепла рук, обмывающих его тело, унимающих погибельный жар. Он тонул в равнодушном ледяном океане, и презрительно усмехалась в лицо мёртвая бездушная маска — Хэлкар, Брезгливый Убийца — уходи, прочь, тебе нет воли, я всё ещё не твой… И едва слышно, в страшной дали, звенел в сознании отчаянный голос Элвира, умоляющий, зовущий назад, не отпускающий, и не было сил даже откликнуться — слишком много сил истратил каждый из них, слишком непреодолимо расстояние, не лигами — кровью и ненавистью измеренное. И лежала на груди тяжёлая ладонь, от которой струилось в спотыкающееся сердце спасительное тепло, поддерживая, не давая сорваться в пустоту.
Молоденькая хозяйская дочка смахивала украдкой слёзы, жалея могучего витязя, сгорающего сейчас, словно лучина, в огне лихорадки. И хмуро качал головой старейшина: не жилец, нет, не жилец. Видел уже не раз таких, и хоронил не единожды.
Хонахт устало выпрямился, провёл дрожащей от усталости ладонью по лицу. Едва справился… Было дело: закралась мысль, что не удержит, не отогреет уже. Страшные мысли, недопустимые — забыть бы, да как забудешь слабеющие толчки под ладонью (брат, что с тобой?! Неужели сдашься?), как выбросишь из памяти задыхающийся голос Эриона в сознании, слепой, захлёстывающий страх Короля-Надежды? Что же ты, Король, как же ты не почувствовал, не понял, как позволил себе зайти так далеко?
Если бы не кольцо — кто знает, удержал бы побратима по эту сторону жизни? Не простые они смертные, непросто оборвать нить жизни назгула, а всё же — и их силам есть предел. Каждый растратил почти всё, что имел; почти ли? И Королю, пожалуй, пришлось тяжелее всех: первый в Круге Девяти, первый на острие клинка, первый, кто принимал на себя, один за другим, бесконечные удары, превратив себя — и их всех — в безмолвный щит, вскинутый над изнемогающим миром… Страшная, бесконечная, почти на семь веков растянувшаяся борьба. Словно страшный сон — без отдыха, без пробуждения, без надежды…