А Элвир продолжал кричать — отчаянно, исступлённо, задыхаясь, словно в невидимой петле, и страшно было видеть его застывшее, со страдальческими чёрными провалами глаз, лицо: лицо человека, умирающего на дыбе:
— Ну, чего же ты ждёшь?! Бей, почему ты медлишь! Хэлкар, Меч Эру, не умел любить, ему не нужны были друзья — и Мечу Саурона тоже не будут! Мечу ничего не нужно, кроме крови, и Учитель уже не сможет тебя вернуть — но какая тебе разница, ты ведь и так хочешь забыть о себе настоящем?! Рази, чего ты испугался? Ну?!
Голос его задребезжал, сорвался на рыдание, и он умолк, закусив губу. Аргор молчал, потрясённый этой вспышкой. Боль в голосе Элвира звенела невыносимая. И Аргор, оглушённый чужим страданием, пошатнулся. Сейчас он забыл и об испуганных, с неверием и надеждой глядящих на них пленников, и о мече в своей руке… Внутри, казалось, проворачивалось раскалённое иззубренное лезвие, рвало в клочья сердце, и без того изнемогающее под грузом непосильной вины. Неужели это сделал с Элвиром — он сам?!
…Элвир уже, наверное, не видел его лица: нельзя видеть ничего настолько безумными, ослепшими от горя глазами. И, задохнувшись судорожным всхлипом, он замер на миг, зажмурившись и тяжело дыша.
А потом тряхнул головой: сверкающие капли — в стороны, как россыпь алмазов. И, ломко засмеявшись, с отчаянием выдохнул, глядя ему в глаза:
— Выбирай, брат мой: месть — или я.
А миг спустя, раньше, чем Аргор успел справиться с оценепевшими от боли губами, раньше, чем успел придумать, как отвести меч, не изранив окровавленных рук Элвира ещё сильнее, с отчаянным криком качнулся вперёд. На смертоносно-острое жало клинка.
Аргор успел ощутить, как слабо дрогнуло лезвие, прорывая кожу.
И, стиснув зубы, бездумно рванулся назад, разжимая стискивающую рукоять ладонь.
Глухо зазвенел меч по земле.
И стало тихо.
Элвир стоял, сжав побелевшие от напряжения кулаки и тяжело дыша. Глаза его были крепко зажмурены. А лицо — белое, без кровинки, пугающе отрешённое, словно он уже успел ощутить холод последней границы. Словно не сумел ещё — вновь осознать себя живым. Лишь грудь часто вздымалась, выдавая его состояние, да плотная чёрная ткань лаково блестела, неторопливо напитываясь кровью.
Аргор медленно опустил взгляд на свой меч. Светлый металл пятнали алые пятна. Посередине, там, где вцеплялись в сталь дрожащие пальцы Короля-Надежды.
И на самом кончике острия. Несколько рябиново-ярких капель.
Он поднял голову. Увидел, как медленно, словно через силу, поднимает слипшиеся ресницы Элвир.
А потом, пошатнувшись, без сил осел на колени.
И, уронив голову, стиснул виски руками, лишь сейчас до конца осознав, что — и с кем — только что чуть было не сотворил.
И тихий, измученный голос, коснувшийся его волос, причинил такую боль, какую и раскалённый над костром клинок — не смог бы.
— Спасибо тебе, Аргор, брат мой…
Но эта боль была болью исцеления.
Дул Гулдур. Ранение Элвира, пленник
…Умный конь преклонил колени, и Аргор осторожно не спрыгнул даже — соскользнул на мощёные плиты, бережно прижимая к себе спящего юношу. От ворот к нему уже спешил второй человек — по виду тоже нуменорец, ниже Короля-Чародея ростом, немного сутулый, лет сорока на вид (хотя кто их разберёт, нуменорцев — может, и всех семидесяти). Только — совершенно седой, как и ангмарский чародей. Он подслеповато щурился против солнца, пытаясь разглядеть гостей, и на лице его стремительно расцветала тревога.
— Я погрузил его в сон, — глухо проговорил Аргор, глядя на прислушивающегося к чему-то целителя. — Он сильно мучился…
Целитель рассеянно кивнул, не поднимая на него глаз. Его пальцы стремительно ощупывали плечо юноши; «…» увидел, как густым винным цветом вспыхнуло простое, без украшений кольцо на его правой руке, и содрогнулся от страшного подозрения. Нет, это невозможно. Целитель не может быть назгулом!
— Вы можете посадить меня в самую глубокую темницу — я всё равно сбегу! — одолевая страх, яростно выкрикнул «…», пытаясь разбудить в себе гнев.