Ему было девятнадцать, и война эта — долгожданная и так быстро превратившаяся в кошмар война — была первой в его недолгой жизни. Вместе с отцом и старшими братьями он принял оборону крепости, что закрывала Гондору подступы к Умбару. И как же горд он был тем, что сам король Ханатты, что приехал оглядеть укрепления, приветливо кивнул ему, принимая присягу!
Он сражался доблестно, но усталость и недавняя рана сделали подкосили его силы. И, когда протрубил рог, командуя отступление, ему не хватило уже сил прорваться сквозь строй гондорских воинов. Он бился, пока были силы, он готов был к гибели — но благородной смерти ему не дали. Навалились, сбили с ног… Очнулся он уже в незнакомой палатке, крепко связанный по рукам и ногам.
…Его пинком подняли с земли и, грубо подталкивая в спину, вывели наружу.
И он замер в ужасе: среди пленников, израненный, в окровавленной одежде, брошенный на колени в грязи, стоял его отец.
Отец побледнел так, что стал отчётливо видел застарелый, почти не просматривающийся шрам на виске. Он резко повернулся к «…», и «…» пошатнулся — такое неверие, гнев и отчаяние взглянуло на него из родных глаз. А отец, казалось, понял всё.
— Это действительно так? — глухо, безжизненно спросил он, не отводя взгляда от «…».
…Он хотел умереть. Здесь, сейчас, немедленно — прежде, чем придётся признаться отцу в том чудовищном предательстве, что он совершил…
Он тяжело сглотнул. Голос не повиновался; он с трудом собрался с силами, чтобы едва разлепить непослушные губы.
— Да…
И увидел, как погас взгляд отца. По-стариковски сгорбившись, он опустил голову. А в последнем взгляде, брошенном им на «…», не было теперь даже гнева: одно лишь горькое, недоумённое презрение.
— Будь ты проклят, предатель…
— Отец… — без голоса простонал «…».
— У меня двое сыновей, — оборвал его «…» с холодным гневом, — и оба сложили головы на стенах «…», не посрамив своей чести. Ты же, предатель… Я жалею, что не удавил тебя в колыбели собственными руками.
…Он брёл пустыне, словно слепой. Солнце жгло его непокрытую голову, горячий ветер, метущий песок, иссёк его лицо, горло сжигала жажда. Он был почти рад этой боли: не исправить содеяного, никогда не исправить, но, хотя бы — искупить… Он шёл, не видя перед собой пути, помня лишь одно: он должен дойти до Крепости Ночи. Должен представить перед Повелителем. Должен рассказать обо всём, чему стал свидетелем, поведать о своём предательстве — и принять из его рук заслуженную кару.
— Брат, подожди! — Денна шёл к нему быстрым решительным шагом, и по потемневшему лицу его было понятно, что разговор будет непростым.
Аргор долго молчал, глядя на Защитника.
— Он ищет смерти, Денна, — наконец глухо бросил он. И, помедлив, закончил невесело. — И найдёт. Но уйдёт он непрощённым, мучаясь своей неискупленной виной. Неужели ты веришь, что гибель в бою, пусть даже доблестная, поможет ему забыть слова собственного отца? Не «…» — он сам осудил себя за предательство, и не примет прощения ни из твоих рук, ни из рук Повелителя. Разве ты не видишь — ему не нужна уже жизнь? Ничего уже не нужно, кроме искупления и забвения?
Он помолчал. А потом, не глядя на побратима, хмуро закончил:
— Если ты не понимаешь этого, значит, я сам убью его. Сейчас. Когда он знает, что это — кара, и готов поверить в возможность искупления вины собственной кровью.
Денна гневно открыл было рот, чтобы возразить…
Но почти тут же обречённо опустил плечи.
— Я понял тебя, брат, — с горечью откликнулся он. — Прости меня, мне стоило понять это сразу. Я сделаю то, что должен.
— Если я прощён, почему мне запрещают участвовать в битве?! Я пленник? Ты сказал, что не видишь за мной вины, Повелитель — но даже рабы имеют больше свободы, чем я! Позволь мне сражаться, или убей — но не запирай меня, как неразумного ребёнка! Иначе, клянусь, я найду способ покончить с собой — быть может, хоть это поможет мне если не смыть позор, то хотя бы сохранить каплю чести!
А «…» замер, сжав руки в кулаки и глядя на Ортхэннэра с яростью отчаяния.
— Я предатель, я знаю это — так казни меня! Или — дозволь сражаться вместе с остальными!
Ортхэннэр ничего не ответил. Только опустил голову, глубоко задумавшись. На лице его мелькнула боль.
— Повелитель… — встревоженно окликнул Аргор, тревожно нахмурив брови. Не договорил, остановленный тяжёлым, острым взглядом Ортхэннэра.