Пауза затягивалась.
— Что скажешь? — не открывая глаз, негромко спросил Еретик, безошибочно ощутив момент, когда Маг, пошатнувшись, отступил, почти упал назад от узкого окошка. Подойти ближе даже не подумал: так и стоял, прислонившись спиной к стене и сложив руки на груди, давая возможность брату овладеть собой. Ушедший Король глубоко вздохнул. Помедлил миг и неловко, всем своим тощим телом, повернулся к нему. Долго, очень долго смотрел на брата. Лицо казалось совершенно непроницаемым, только в глубине тёмных глаз мерцали искры боли.
— Это Кольцо, — наконец безрадостно озвучил он очевидное. — Пустота. Он живой, всё ещё живой, не так, как слуги Белого Города. Но Пустота уже почти уничтожила его. Ты видишь?
— Вижу. Я не об этом. Маг, ты не узнаёшь его?
— Его? — Ушедший Король непонимающе свёл тонкие брови. Невольно оглянулся не тесную кладовку, наспех переоборудованную в темницу. — Ты уже встречал этого… это существо?
Девятый назгул неохотно качнул головой. Открыл, наконец, глаза и, оттолкнувшись плечами от стены, одним слитным движением встал прямо. Поймал взгляд друга.
— Ты тоже встречал, Маг. Не помнишь? Не его, нет… Не именно его. Их. Таких же. Помнишь?
Маг недоумённо нахмурился. Дрогнули густые ресницы, бросая тень на лицо: опустил веки, погружаясь в собственную память, отыскивая среди тысяч встреч — одну…
Вздрогнул, потрясённо вскидывая голову.
— Не может быть!
Поймал невесёлую кривую усмешку Еретика, закусил в волнении губы.
— Ты понимаешь, что это означает, ты понимаешь?! Мы ведь ничего не почувствовали, ни мы, ни Учитель! Как мы могли не заметить, что они теряют облик файар?
Еретик не отвечал, смотрел на него серьёзно, с непроницаемым, неуместно-спокойным выражением. И Маг, подождав несколько мгновений, раздражённо шагнул вперёд, встряхнул Еретика за плечо. — Что молчишь, брат? Ты уже говорил с Ортхэннэром?
Нуменорец долго молчал. Разглядывал — то ли Мага, то ли что-то в своей памяти. Наконец, поднял руку, успокаивающе сжал узкую ладонь на своём плече.
— Я не говорил, Маг, — непривычно мягко, очень спокойно проговорил он. — Я не говорил, и тебя прошу пока — молчать. Эрион и Элвир спустятся, как только смогут. Сейчас действительно не время для плохих новостей… для хороших тоже, впрочем. А остальным — тем, кто может сейчас прийти — я послал зов одновременно с тобой. Обсудим пока… своим кругом.
Маг медленно вздохнул. Отвернулся.
— Прости, — коротко бросил он. Дождался, когда Еретик, на миг крепко сжав его руку, деликатно отступит в сторону — и, не оглядываясь, подошёл к стрельчатому окну. Одинокая мерцающая звезда коснулась седых волос, сочувственно провела по впалой щеке — почти ощутимо, словно сам мир понимал, что ощущает сейчас Ушедший Король давно погибшей страны, вновь встречаясь лицом к лицу с отголоском давнего своего кошмара…
— Маг? — тихо окликнул его нуменорец спустя какое-то время. Не дождался ответа, подошёл, остановился рядом, в луче зыбкого звёздного света. Поколебался, но всё таки опустил руку на худое плечо, сжал. — Маг, этого изменило Кольцо… Мы не знаем, что с остальными, и сколько их — остальных. Но не думаю, что мы могли бы пропустить перерождение в такое целой расы. Неужели ты думаешь, что Арта приняла бы их — таких, не дала бы знака? Это — не дети Белого Города. Просто… — усмехнулся безрадостно, — мелкая мерзкая тварь. Не слишком опасная… хотя и кусачая.
Маг промолчал. Стоял, опустив голову. Отвечать не хотел и не мог — всё было сказано ни раз, и ничего не было сказано — никогда не будет сказано. Каждый из братьев знал, что Ушедший Король всё ещё винит себя за то, что не смог уничтожить Безымянный Ужас, сумев только — изгнать его на время, закрыв для воплощённой Пустоты один из путей в Арту. За беспомощно и благодарно улыбающегося Тхэссу винит, которого не смог уберечь, и даже горькое право избавить от участи страшнее смерти должен был передать другому. И каждый понимал, что ни жалости, ни утешения гордый Маг не примет, восприняв лишь — как дополнительный укор собственному бессилию. И каждый рано или поздно пытался все-таки говорить — словами ли, мыслями, безмолвными руками, отводившими от беспросветного чёрного отчаяния, музыкой, что была заслоном перед болью — заслоном, но не исцелением. Слишком тяжело было бездействовать, быть молчаливыми беспомощными свидетелями боя, что никак не мог завершиться. И каждый — одинаково и предсказуемо — отступал в сторону, бессильный переубедить гордого упрямца.