Аргор промолчал. Маг был прав. Он помнил Дайо. Никогда не забывал — ни его, ни слов, что произнёс, провожая душу отважного мальчишки на Пути Людей.
Он тяжело опустил медленно остывающий клинок. Повернул голову, находя взглядом медленно приходящего в себя короля рохиррим. Пришло время возвращать долги.
Вокруг них не осталось никого; только пытался встать на ноги, мотая головой, сброшенный с коня худенький роханский ратник, да тихо скулил от страха, непосильного для него, молодой, смутно знакомый по Заветри полурослик.
…А он смотрел в глаза застывшего в седле старика — пятьдесят лет, ему всего пятьдесят лет, когда же он успел так… — и понимал отчётливо, с горькой иронией: судьба сказала своё слово. Смотрел… и не чувствовал ничего, кроме острой, пеплом горчащей на языке жалости. Некому было больше мстить. Короля Теодена, гордого упрямца, пообещавшего мир и ударившего в спину, больше не было. Был только усталый измученный старик, и не нужно было владеть даром Моро, чтобы увидеть, что оставшегося жизненного пути ему осталось — на огарок свечи. Жизнь сама стребовала с него плату за всё, отняв сына и сделав его самого безвольной игрушкой сражающихся за власть истари. Будет ли утешением для него — доблестная гибель в битве, на пике своей славы?
…для него, для братьев, для Дайо, заплатившего за желание Теодена усидеть на двух конях жизнью — будет ли утешением?
— Что ж, ты всё-таки нашёл в себе мужество исполнить союзную клятву, — устало проговорил он в лицо врагу, вдруг осознав, что не хочет больше убивать этого измученного старика. Слова упали на землю сухой позёмкой — тяжёлой, стылой. Теоден отшатнулся, побелел, словно воочию увидел в холодном взгляде свою смерть.
— Конники Рохана, ко мне! — разнёсся над полем его яростный, полный гнева голос. — Не бойтесь зловещей тьмы, сыны Эорла!
А Аргор вдруг понял, что и жалости больше не осталось. Только сухая, пустым черепом перекатывающаяся в душе равнодушная усталость.
Он поднял меч.
— Не зови их, — невесело посоветовал он. — Твоему войску сейчас не до тебя. Возьми меч и сражайся, если хочешь пасть, как воин. Ты готов отвечать за своё предательство… король Теоден?
И сам удивился едкой, словно напитанная пеплом вода, горечи в своём голосе. «Спи спокойно, Дайо, где бы ты сейчас ни был. Я оплачиваю свой долг…»
Лицо рохиррима закаменело. Медленно, словно преодолевая оцепенение, он поднял свой клинок. Страха в глазах, вдруг с удивлением понял Аргор, не было. Только усталая обречённость и глухая, слишком хорошо знакомая тоска.
…Он не заметил, откуда прилетел дротик. Успел только осознать, что тот был коротким, ханаттским; вряд ли брошенным намеренно. Белогривый конь Теодена взвился на дыбы, испуганный мелькнувшим древком…
…и с почти человеческим визгом повалился на землю. Болезненно вскрикнул придавленный мёртвым конским телом Теоден, всколыхнулась, обрадованно поднимаясь выше, мутная невидимая пелена Завесы, словно агония умирающего старика придала ей сил…
Что же ты наделал, Олорин? Как же ты посмел зайти так далеко — ты, ученик милосердной Ниенны?..
Аргор медленно, неохотно перекинул ногу через седло. Судьба-насмешница, судьба-злодейка: вместо честного боя — удар милосердия, вместо справедливого возмездия — грязная обязанность уничтожить того, кто стал вместилищем чужой недоброй силы…
«Вот, значит, как… Выходит, ты всё-таки боролся, король Теоден, все-таки — не просто кукла… Мне жаль тебя, король, сейчас я могу сказать это искренне: мне действительно жаль. Ты умрёшь, я не позволю той силе, что опутала твою душу, пировать на остатках твоей жизни, тянуть силы из живого свободного мира. Ты умрёшь — но я обещаю, тебя запомнят тем, кто ты сейчас: королём, пришедшим на помощь давнему союзнику, а не предателем и подлецом.»
Он шагнул вперёд, поднимая меч…
И замер. Молодой воин, сброшенный конём, наконец смог подняться с земли. И теперь стоял, твёрдо расставив ноги, между ним и умирающим королём Рохана. И в руках у него сверкал прямой степняцкий меч.
— Убирайся прочь, ты, тварь, мерзкая нежить! — звонкий голос его срывался — от гнева ли? От страха? Зато рука, держащая меч, была тверда, и клинок, направленный в грудь Кольценосцу, не дрожал.
…А он стоял — и не мог поднять руки для удара. Сколько их уже погибло в этой войне — мальчишек, впервые взявших в руки меч? Сколько их было убито без жалости, без колебаний, вместе с сестрами и матерями, которых они бессильны были защитить? Сколько погибнет их сегодня, ещё до того, как зайдёт солнце?