Сколько?!.
Тяжело ворочалась тупая игла в сердце.
— Глупый ребёнок… — сквозь зубы прошипел он наконец. Чудовищным усилием воли загоняя обратно — горчащий на губах гнев, волной поднимающийся из груди. И труднее всего было — сказать лишь это, не сорваться на грубость, не оскорбить мужества, сумевшего превозмочь страх, что оказался непосильным даже для взрослых опытных воинов. — Нежитью меня зовёшь — так неужели думаешь, что сможешь справиться со мной своим хлипким клинком?! Уйти прочь, я не хочу тебя убивать. Ты хочешь подвигов? Так совершай их, спасай тех, кого можешь спасти! Оглянись вокруг — твой король обречён, а ты тратишь жизнь, чтобы защищать того, кто и без того в шаге от могилы!
А сам пытался, пытался и никак не мог разглядеть, какого цвета были глаза под помятым шлемом… Не понимал сам, что с ним, откуда взялась эта острая, болезненно тянущая игла под сердцем, это едкая горечь узнавания, почему так тяжело говорить, почему — говорит, вместо того чтобы смести с пути нежданную помеху, отравив дерзкого юнца приходить в себя под ближайшую кочку…
Не понимал.
…А потом стало поздно. Движение справа заметил, не сразу осознав, что происходит: слишком привык к осторожности, к уму своего верного скакуна, к тому, что никто со злом в сердце не то что оседлать — даже просто подойти близком не сможет…
Привык.
Крылатый конь тихо фыркнул. Потянулся вперёд, бесстрашно, доверчиво, и он, потрясённый странным поведением своего скакуна, промедлил, застыл в изумлении, забыв — а быть может, поверив, на миг, вместе с не знающим зла волшебным созданием — поверил, что на доверие не отвечают ударом, что не поднимется рука у живого, разумного — на дивное крылатое создание, дитя ветра и ночного тумана…
Забыв, что Верные видят — иначе.
…Липко проминалась жидкая кровавая грязь под коленями.
— Зачем?.. — неслышно, одними губами спросил он, не глядя на застывшего в каких-то двух шагах рохиррима. — Зачем?.. Боль была — невыносимой; неважной, не имеющей сейчас никакого значения. Чужая, не ему принадлежащая — отнятая у умирающей дивной сказки — безвинно причинённая боль.
Крылатый конь тихо, беспомощно заржал, пытаясь приподнять непослушную голову; шея была почти перерублена, и горячая кровь заливала ему руки. Аргор осторожно погладил скакуна по мягкому носу. Рохиррим, тяжело дыша, стоял рядом, растерянный, не решающийся ударить — не ожидавший, верно, от вражьего прислужника такой беспечности. Ему было всё равно. Знал: если мальчишка двинется с места — умрёт раньше, чем успеет ударить. Если не двинется…
Умрёт всё равно.
Крылатый конь тихо вздохнул. Слабо вздрогнули, словно в попытке взлететь, хрупкие крылья…
Аргор медленно, бережно провёл ладонью по вороной морде, опуская мягкие веки на погасшие золотые глаза. Осторожно уложил голову верного друга на землю. Выпрямился.
И понял, что время для жалости закончилось.
— Ты сам выбрал свою судьбу, мальчишка… — глухо проговорил он, с трудом заставляя себя — говорить, не наносить удара без предупреждения, без снисхождения, так, как требовали гнев и боль.
А мальчишка расхохотался — зло, бешено, и в голосе звучала не ненависть даже — отчаяние:
— Твари Саурона, я вижу, не имеют глаз! Я — не мальчишка. Я Эовин, дочь Эомунда, и ты заплатишь мне за смерть моего родича, убийца! Бессмертен ты или нет — я зарублю тебя, тварь, мерзкая нежить!
Тонкая рука резко, трясущимся от бешенства жестом, сдёрнула с головы измятый шлем.
…И время рухнуло вниз подрубленным деревом. Вскрикнуло в муке, разлетелось мелким ранящим крошевом, застыло, до крови обжигая сердце. Звуки боя, мёртвый крылатый конь у ног, мерзкий запах крови и внутренностей — всё исчезло. Разом, словно чья-то невидимая рука стёрла из реальности: вот были они — и вот уже нет. Осталась лишь хрупкая фигурка в сияющем ореоле восходящего солнца, и тонкий меч в руке, и голос, который он не смог, не позволил себе забыть за полторы эпохи.
И меч в поднятой для удара руке показался вдруг чудовищно тяжёлым.
И застыл в ослепительной вспышке молнии мир, когда упал в жидкую кровавую грязь глухой шлем, и освобождённой волной хлынуло на плечи жидкое солнце. Когда взглянули — в сердце, в самую душу, содрогнувшуюся от неожиданно острой боли — ненавидящие серые глаза.
И сердце споткнулось, забыв, что способно ещё — биться. И растворялись, таяли в туманной мути белые стены столицы Верных, и вырастал сквозь них иззубренный контур безымянного городка на границе Ханатты, и наполненный кровью воздух нёс запах южных благовоний и полыни…