«Здравствуй, девочка, боль моя, вина моя — вечная жертва страшной и несправедливой войны… Вот ты и вернулась. Ты видишь? Я расплачиваюсь, как ты и предрекала. Какая насмешка — мы вновь враги, и вновь невинная кровь на моих руках — только теперь не я, а ты убийца… Что же ты стоишь — уйди, отступи, неужели ты не видишь, что его уже не спасёт ни твоя преданность, ни твоя доблесть? Что не нужно ему уже спасение — только освобождение, которое ты не посмеешь ему дать. Теперь я вижу: это твоя любовь была той силой, что почти сумела разорвать связавшую его паутину. Но сейчас она — удавка на его горле, на горле живого мира. Уйди, прошу. Я не могу, не хочу биться с тобой. Слышишь?
Слышишь?!.»
…не слышала. И ненавистью сверкали родниковой чистоты — живая чистая вода в расколотом зеркале зимы — глаза, и дрожал от страха и ярости звонкий юный голос, и рука, сжимавшая тонкий клинок, была тверда: воительница Света, бестрепетный исполнитель древнего пророчества…
«Уйди, прошу…»
Злорадно усмехался Замысел.
А она уже шагнула вперёд, и меч в руке сам вскинулся в защитном жесте, останавливая тонкий сверкающий клинок, и он замер на миг, ловя ненавидящий взгляд…
…успел заметить, как страхом и брезгливостью залило чистую гладь весенней воды. Вздрогнул он знакомого, слишком знакомого чувства — «Не посмеешь, тварь, нелюдь!» И — ударил сам, повинуясь не сердцу — въевшейся в кровь и плоть памяти сотен сражений; боли, всё ещё жгущей душу последней боли верного крылатого друга, повинуясь. Опомнился в последний миг, чудовищным усилием сдерживая смертоносный напор, не позволяя себе завершить удар. Лишь — отбрасывая назад лёгкое гибкое тело.
…Надеясь ещё на что-то. Зная уже: она не отступит.
И прошлое стало будущим, захлебнулось кровью и ужасом боя, с каждым мучительно-кратким мигом становясь — безжалостным равнодушным настоящим, и поздно уже было отступить, нарушая данную умирающему другу клятву. И нельзя, не было права — опустить руки, подставляя горло под справедливый клинок, запоздавший на три тысячелетия…
Гремел, бился в уши яростный многоголосый вопль боя. Аргор видел, чувствовал кожей, всем телом, даже не оглядывая позиций — его войска отступали. Дикие урук, оставленные без контроля, успели забыть о дисциплине, и бой у ворот превратился в беспорядочную и бессмысленную свалку. Не знающие страха иртха упрямо штурмовали стены, но он уже видел, что атака захлебнулась: ещё немного — и их сомнут. От реки шла волна склизкого холода: войско Проклятых теснило Ханаттанайн. Раздался в создании яростный крик Денны; правильно, Защитник, всё правильно, уводи своих, этот враг не для смертных. Держишься? Держись, неважно, что приходится показать противнику спину… Это — наш бой. Наш, не их. Дай мне ещё немного времени…
Он был нужен — там. Не должен был, не имел права тратить бесценные мгновения на одного-единственного врага, и отступить уже — глупец, да вспомни же, что она враг, враг, убийца, так что же ты колеблешься?! — отступить тоже уже не мог, скованный яростным напором юной роханки. И путь был — один: вперёд, сквозь непрочный заслон тонкого клинка и лёгкого щита, сквозь глупую девчонку, которая уже не успеет научиться верно оценивать собственные невеликие силы…
Одна жизнь — против десятков, что отнимал каждый миг его нерешительности. Одна жизнь. Всего одна.
Он был нужен на берегу…
Вопила, гремела, ржала в ужасе, катилась штормовым валом битва, что перестала быть сражением, становясь — беспорядочной кровавой сечей. И слабели, замедлялись тонкие руки, с каждым разом всё с большим трудом останавливая его меч…
А он — не мог, не в силах был заставить себя нанести смертельный удар. Чтобы хрустнули кости, чтобы упали безвольно тонкие руки, чтобы весеннее небо навсегда застыло в серых глазах… И отступило время, и вновь стояла на коленях, прижимая к груди сломанную руку, гордая южанка из разоренного городка… И плескало ненавистью пополам с презрением из яростных глаз: «для меня честь — убить тебя!».
И раз за разом его клинок проходил мимо, лишь на волосок минуя беззащитную плоть.
И она — видел он — понимала, что её щадят.
…И этого, знал он, простить не могла — как не могла простить гибели короля, не сумевшего быть достойным её преданности.
Так не могло продолжаться долго.
Они оба понимали это.
И оба — выбирали.
Отступить — прочь от воплощённой смерти, предоставить собственной судьбе того, кто был больше, чем отец…