…больше не успел ничего. Потому что в этот миг, когда целый мир оцепенел, колеблясь неустойчиво, зыбко на тончайшем острие между «было» и «могло быть», когда застыло в страхе само время…
…Когда замерли друг напротив друга прошлое и будущее, убийца и жертва, любовь и ненависть…
…Когда кровавым оскалом сверкнула усмешка судьбы, подлостью стало благородство, и собственным уродливым отражением обернулась верность…
В миг, когда поздно было уже сделать шаг навстречу, и отступить прочь исчерпался срок — третий решил за них обоих, опоздавших — на мгновение? на целую жизнь? — сделать выбор.
И тонким хрустальным звоном брызнуло расколотое надвое время, спотыкаясь на полушаге и вновь срываясь в полёт.
…В первый миг он — не понял. Только шатнулось небо перед глазами, и непривычно близка оказалась истоптанная земля… Раскалённый осколок льда вошёл в спину, с неожиданной лёгкостью рассекая и лёгкий доспех, и плотную ткань под ним. Хлынула по жилам отравленная волна закалённой в ненависти не-жизни, оглушая, лишая сил…
Тяжело, липко ударила по коленям жидкая грязь.
…услышал — крик. Не сразу узнал сорванный, искажённый голос: Элвир. Почувствовал во рту солёную, с крошевом стиснутых зубов, горечь…
«Прости, брат…»
Сумел ещё — улыбнуться: понимающе, безрадостно, не чувствуя уже сведённых судорогой губ. В один миг понял всё. Увидел — и корчащегося от боли маленького хоббита, и оглянувшегося в ужасе, едва не пропустившего удар призрачного меча Еретика, и выплеснувшуюся из ворот конную лавину воинов Гондора…
Замершую, не успевшую ещё осознать подарка — проклятия? — судьбы воительницу.
Понял вдруг — отчётливо, словно шепнул кто на ухо: Эрион сумеет исцелить рану, нанесённую арнорским клинком. Быть может. Но лишь одну. Не больше.
Сыто усмехался Замысел.
…А он смотрел в серые глаза — переполненные ненавистью озёра холодной стали — смотрел и понимал: не сможет. Не сумеет. Даже ради спасения, всё ещё возможного. Даже во имя долга, что превыше жизни и превыше чести.
Не сможет убить её — вновь.
И сталь серых глаз дрогнула на миг, превращая гнев — в непонимание, плеснулась прозрачной водой лесного озера — холод подземных ключей и робкие лучи зимнего солнца…
…Лишь на миг. А полвздоха спустя талая вода обратилась в лёд, и лед застыл кровавой слепой коркой, и тонкий меч, с трудом удерживаемый обессиленной рукой, прянул вперед — в открытое горло над воронёной сталью доспеха, мимо так и не поднятого для защиты меча.
«Прости, Повелитель. Я подвёл тебя…»
И медленно, тяжело падала в кровавую грязь стальная корона…
Её будут называть — Белой Девой Рохана. Они, союзники, не пришедшие на помощь, когда её мир стоял на краю, потомки гордых нуменорцев, будут восхищаться ей, золотоволосой дикаркой с севера. И она никогда не сможет простить им: ни красной стрелы, посланной к Теодену, ни преклонения их, горчащего на губах застывшей кровью — ненужного и бессмысленного преклонения, страшного и безжалостного, не дающего, никогда не дающего — забыть.
Её будут любить. Да, будут — как редкую диковинку, как отзвук старинных легенд; а она примет эту любовь, как принимала некогда оскорбительные ласки Гримы, как кару, от которой нет права просить избавления.
Её будут восхвалять. Будут воспевать её подвиг. Восхищаться будут, и называть детей её именем, заставляя — вздрагивать, оглядываться на чужой оклик, поспешно отводя взгляд от чужого счастья.
И рука — левая, сломанная некогда безжалостным ударом — заживёт без следа, и посильны для неё будут и тяжёлый тренировочный щит, и поводья коня.
Её назовут — победительницей Короля-Чародея. И она примет этот титул, как принимают позорное клеймо. Только улыбнётся, тяжело и безжизненно — и непонимающей, тревожной будет взгляд тогда ещё не мужа.
«…Ты никогда не будешь знать покоя. Ты будешь платить вечно. За все.»
Он не поймёт. Он, любящий её слишком сильно, чтобы понять, слишком благородный, чтобы догадаться — не поймёт. А ей не достанет мужества открыться. Никогда.
И камнем в спину будут звучать слова, которых уже никогда нельзя будет исправить.
…А она будет вспоминать взгляд серых глаз под тёмной сталью короны — усталый, присыпанный пеплом взгляд, переполненный через край непонятной стылой тоской. Взгляд, который единственный успела рассмотреть тогда, за краткие мгновения безнадежного боя. Словно и не было больше ничего — ни бесстрастного холодного лица, ни кривящихся в горькой, неуместной усмешке тонких губ…