Ортхэннэр улыбается.
И бесстрастные величественные лица владык мира вздрагивают, теряя благообразное спокойствие. И тянется, ползёт по сияющему совершенству корявая, изломанная трещина.
Так в Валинор приходит страх.
«И было так: рухнули твердыни Мрака, и рассеялась тьма над Средиземьем. Саурон же, развоплощённый, лишённый сил, призван был в Валинор и брошен пред ноги Валар. Здесь судили его Великие, и не нашлось никого, кто нашёл бы слово в защиту Врага всего живого…
И поднялся воитель Тулкас, и праведным гневом звучал голос его. И говорил он, что нет оправдания деяниям Саурона, и жестоким, но и справедливым был его приговор: скрепя сердце, открыть Дверь Ночи, дабы отправить Саурона в Тьму внешнюю, вслед за его поверженным Властелином, Морготом. И с сожалением, смиряясь с горькой необходимостью, склонили голову Светлые Валар…
Тогда встал со своего места Манвэ Сулимо, и скорбью был наполнен его голос. И с радостью отвратились Владыки мира от предложения Тулкаса, и единогласным было решение Совета Великих: должно подвергнуть очищению душу, столь глубоко погрязшей в злобе, что не способен проникнуть в неё ни один луч света, и сам воздух Благословенного Края отравляет его, подобно яду. И станут неразумные твари терзать его тело, пока не раскается он и не попросит искупления за злодеяния свои. И не будет ему покоя, пока не избавится душа его от скверны, и будут скованы руки его, ибо открылся Валар тайный замысел Врага: обманом заставить Светлых Владык открыть Дверь Ночи, чтобы открыть дорогу в мир хозяину своему, Мортогу.
И, услышав приговор, пал на колени Враг, и униженно молил о пощаде; тогда дрогнуло от жалости сердце милосердной Ниэнны, и просила она братьев и сестёр о сострадании… И так горьки были её слёзы, пролитые об искалеченной ненавистью и злобой душе бывшего Тёмного Властелина, что заколебались пресветлые Валар, и, склонив слух свой к словам сестры, выступили вперёд Намо Мандос, Владыка Судеб, и Ирмо Лориэн, Властелин Грёз. Видели они все бездну злодейств Саурона, видели и неисчислимые страдания его жертв. Потому и просили они Манвэ Сулимэ не о справедливости: о жалости.
„Ибо“, — молвил Ирмо, — „Недостойно карать больного за терзающий его заразный недуг, если, быть может, ещё можно исцелить его. Да войдёт слуга Моргота в мои сады, и там, погружённый в сон, познает смирение и раскаяние“.
Тогда второй раз встал Владыка Ветров, и говорил он так:
„Несть числа горю, принесённому смертным землям Сауроном. И справедливость требует, чтобы примерно покарали мы отступника, дабы отвратить от злодеяний тех, кто впредь решит следовать путём Тьмы. Но жалостью наполняется сердце моё, ибо вижу я, сколь тяжелы муки, испытываемые Врагом, и сколь страшна кара, что обрушила на его голову не наша рука — но рука Единого. Прежде уже пришлось нам карать без жалости, и не было дня, чтобы не оплакивал я погубившего себя брата моего. Пусть же будет так, как говорит брат наш Ирмо, и пусть вечный сон в садах Лориэна подарит оступившемуся Майа Артано покой и избавление от страданий…“
И стало по слову его, и вечно будет спать в ледяной гробнице поверженный Чёрный Властелин, ибо так глубоко проникла Тьма в душу его, что не принимает она исцеления, и, пробудившись, погибнет Враг от невыносимых мук, уничтоженный ядом ненависти своей…»
Белая игла Таникветиль: слепое равнодушное сияние, и равнодушно застыли на белых тронах тринадцать величественных фигур. Не суд — судилище. Он хочет усмехнуться — но губы сводит от боли, да и есть ли теперь смысл сохранять ненужную уже, бесполезную гордость?
Воздух напоён мельчайшей алмазной пылью: трудно, как же трудно дышать! Но нет, это не пыль — это рвётся сквозь бастионы заново воплощённого тела утратившая золотую оболочку Пустота. Судилище. Позорное, фальшивое, лживое.
…неизбежное и необходимое. Ему нужно время. Совсем немного времени…
Холодный яркий слепит даже сквозь опущенные веки. Он стоит в кругу Валар, и нет сил подняться с колен, и нет ни желания, ни воли защищаться. Да и зачем? Валар давно забыли о милосердии. А справедливость… была ли она когда-либо ведома им? Он молчит. Ему не нужна жалость. Не нужна и свобода, которую, быть может, снизошли бы предложить, реши он молить о прощении: свобода, незримыми цепями висящая на ногах, свобода петь в золочёной клетке к развлечению благосклонных владык…
Он усмехается — горько, сквозь сведённые судорогой губы. Он знает, что его ждёт.