Знает… и почти желает этого.
«Прости, Тано… Не смог спасти. Сберечь то, что ты вручил мне — не смог… Какая насмешка… Вот, исполнилось: наконец разделяю с тобой всё, до конца. Горькое счастье — умереть у тебя на руках… Нет, не слушай, не думай — не будет этого, не будет, никогда не будет. Не посмею. Спи, не пробуждайся от своего тягостного сна. Я не потревожу. Не причиню больше боли. Как был глуп — тогда! Не любовь — себялюбие. Хотел успеть увидеть, попрощаться… Помню: руки твои, помню, как слышал зов — и возвращался, не в силах противиться не приказу твоему — любви; помню: видел себя твоими глазами, и боль казалась счастьем. Как же был глуп тогда, как жесток… Теперь — так не будет. Только бы хватило сил… Только бы ты не услышал, не понял, что меня — больше — нет…»
Боль рвёт измученную душу, и невольными спазмами отзывается искалеченное тело. Брат мой, Келебримбор, как же ты смог сотворить это, как же сумел удержать это в оковах металла… Как же ты смог — и как суметь мне, как выдержать, хотя бы минуту, час, не выпустить наружу голодную эту Пустоту?!.
Всё-таки суд… Зачем? Неужели есть о чём спорить благим и справедливым Валар?!.
Он чувствует, что уже на грани. Изнемогает не истекающее кровью тело: душа, ставшая пристанищем и ловушкой для силы, которая была старше времени, старше мира. Ненасытная алчущая тварь. Даже ты, Тано, даже ты не справился — один…
Пусть решают быстрее…
…пусть спорят, спорят как можно дольше! Ему нужно время… Немного, совсем немного. Он знает, что должен сделать.
…не знает лишь, где взять силы и мужество на задуманное.
Как же мучительно долог суд…
Не открывая глаз, не прислушиваясь к обвиняющим словам, он расплетает, распутывает бережно тончайшие неисчислимые нити:
Возьми меч, возьми книгу, иди!
Касается, словно величайшей драгоценности, страшась повредить, страшась не заметить, забыть, оставить в стремительно обугливающейся душе хоть одну мельчайшую крупицу не принадлежащей ему силы.
Чеканно роняет слова Манвэ. Он слушает — но не слышит ни слова. Неважно, уже неважно. Жалости к поверженному врагу не будет — а иного он уже не боится.
Чья-то тревожная мысль прикасается к израненному сознанию. Он отталкивает звенящую нить осанвэ, даже не пытаясь вслушиваться. Ему всё равно, что хочет сказать ему Владыка Судеб. Поздно, слишком поздно! Не вмешивайся, Намо: ты, Закон, промолчавший, когда твои братья творили беззаконие — молчи же и теперь.
Чья-то ладонь касается воспалённого лба. Охлаждает, облегчает боль, запирает сочащуюся из незаживающих ран, заполняющую рот кровь. Чьи-то руки — на плечах. Тяжёлая, уверенная, словно невидимым щитом, заслоняющая от рвущей в клочья душу Пустоты — справа. Невесомая, сочувственная, лёгким прикосновением отводящая в сторону бьющийся в изнемогающее сознание ужас — слева.
Ему не нужно открывать глаз, чтобы понять — кто. Ему больше вовсе не нужны глаза. Забыл, за тысячи лет забыл, каково это: быть лёгким перышком, влекомым по ветру, песчинкой в ладонях стихии, чувствовать — всем телом, всей сутью осознавать присутствие силы, неизмеримой и непостижимой. Забыл — за бесконечные столетия, пока смотрел в наполненные звёздным светом сияющие глаза, пока был — щитом крылатой скорбной Песне, мечом, хранящим от новой боли…
Краем сознания он ощущает благодарность. Поздно, слишком поздно! Где раньше была ваша решимость, почему тринадцать судили одного, а не десять — четверых?.. Поздно…
И всё-таки, он благодарен за это мимолётное сочувствие, за краткий миг передышки, после которого — понимает он — ещё тяжелее будет принять неизбежный страшный конец.
…Он знает, что это — лишь отсрочка. Сколько он выдержит? Час? Год? Столетие? Сколько бы ни было, этого всё равно окажется мало. И будет — чёрная тень, закрывающая небо, тень, в которой нет ни звёзд, ни даже темноты, и не защитит от голодного Ничто ни канувший в огненную купель меч-Сила, ни обессиленные Ллах-айни, ни восемь светлых клинков, из последних сил удерживающие трещащие по швам кости земли…
Лишь Истинное пламя в силах уничтожить Пустоту. Истинное пламя, которым был — когда-то — Он, Сотворивший. Когда-то — до того, как отдал всего себя Арте и живущим на ней.
А истерзанным крыльям тёмного пламени остаётся лишь держать, словно невидимый щит, слабеющие заслоны души, держать, пока достанет сил…
Держать — и надеяться, что, когда последний зыбкий бастион рухнет, выпуская на свободу ненасытное Ничто, хватит сил: на один, самый последний, шаг — сквозь распахнутые Двери Ночи, прочь от мира, которому он — Жестокий, Ужасный, Проклятый — отныне может принести только смерть.