«Одно — властелину…»
Не разорвать… Не закрыться, не отгородиться, никогда — не оградить…
Никогда?..
«Прости, мой ученик… Арте нужна надежда. Нужна — возможно, более, чем когда-либо. Мне же… Меня она уже не спасёт. Прости.
И прощай.»
Тонет в рёве корчащейся в агонии пламенеющей горы отчаянный срывающийся крик.
Времени почти не осталось.
Дрожит, натянутая до предела, призрачная серебряная струна. Знание о том, что было. Надежда на то, чего не может быть. И тает, превращаясь мираж, в зыбкий предутренний туман, хрупкая башня из мерцающего звездного мориона…
Он не помнит, когда боль в скованных запястьях исчезает, сменяясь холодом белого мрамора под лопатками. Это уже не имеет значение. Важно лишь одно: темнота, плещущаяся перед широко раскрытыми глазами… И настороженно, хищно, точно сом под корягой, таящаяся в непроглядных глубинах души Пустота.
Он делает ещё один шаг — и Слово Щита смыкается за его спиной, отгораживая, отсекая то, что в нём — от мира.
Он почти слышит яростное, ненавидящее шипение. Видит — вспыхнувшие во мраке угольные провалы глаз: на два тона темнее, чем окружающая его темнота.
Видит — и произносит слово огня. И исчезает мрак, распадаясь — на темноту и свет, на ясные, медленно гаснущие искры и тени, колеблющиеся за его спиной…
А между пламенем и тьмою застывает, цепенеет в испуге — Она. Чёрное на чёрном, мазок абсолютного ничто на гобелене живой души.
Он отшатывается — в ужасе, в омерзении, и губы, кажется, против его воли выдыхают Слово Образа, облекая плотью осознанную мерзкую суть…
Восемь длинных мохнатых ног на округлом жирном теле, восемь горящих ненавистью алых глаз… Тварь, равно чуждая и свету, и тьме. Вечно голодная, бездумная Бездна.
Боль разрывает на части. На миг ему кажется — не хватит сил разомкнуть сведённые в спазме губы. А тварь уже опомнилась. Прижимается в тому, что можно было бы назвать «полом», подбирается в прыжке… Стремительный росчерк черноты — Она в ярости бросается на сотканную из ничего преграду — и рушится обратно, нелепо поджимая все восемь мерзких ног. Темница души закрыта наглухо. Выхода нет. Восемь горящих ненавистью — глаз? слепых алых огней? — поворачиваются к нему. Вздрагивает в мареве изменения толстое тело…
Но уже звучит, спеша вдогонку за угасающим серебряным звоном, Слово Земли, запечатывающее, навек скрепляющее свершённое — и яростный, наполненный бессильной злобы визг сотрясает тесный кокон души. Отныне не измениться ей, никогда не стать иным — до конца времён, пока не превратятся в прах и земля, и море, и небо, и сама внешняя пустота… Душа не знает смерти.
…А значит, не знает её и ловушка, из которой отныне нет выхода ни ему, ни Ей.
Ведь, знает он, открыть эту совершенную темницу, в которую превратились отныне его душа и тело, можно лишь снаружи. И ещё знает: не найдётся в целом мире безумца, который посмеет пробудить его — из пустого любопытства ли, из жалости ли…
Не найдётся. А значит, он — всё-таки — победил.
«Прощай, Тано… Последняя горькая радость — всё-таки успел услышать тебя… Не прислушивайся, не надо. Меня больше нет.»
Ненавидящие алые огни медленно оборачиваются к нему. Шевелятся насторожено короткие, покрытые слизью жвала. Толстое, копейной остроты жало подрагивает в нетерпении, словно уже ощущая вкус тёплой крови, текущей в жилах оцепеневшей от страха добычи…
…Тварь заперта, и нерушима темница. Надолго ли хватит этой злой радости победы? Он знает: отныне он — пища.
Навеки. Пока стоит мир.
И слепой ужас осознания нечем уже не погасить.
Тварь прыгает вперёд.
Круг Маханаксар больше не выглядит величественным. Могучие Валар стоят, сбившись в кучки, словно обычные встревоженные селяне. На совершенных лицах больше нет равнодушия. Гнев и раздражение — на одних. Тревога и недоумение — на других. На третьих — только брезгливость, медленно переходящая в озадаченную, беспомощную растерянность.
…Жалость и боль — на лицах братьев Феантури, склоняющихся над бьющимся в агонии телом. На лицах их жён, молча застывших за их спинами… Безмолвное горе — на залитом слезами лице Скорбящей.
Застывшая, холодная вечность — и живое сострадательное время. Круг больше не един.
Вот стремительно протягивает руку к искажённому мукой лицу Ирмо. Застывает на долгие мгновения, невидяще глядя в никуда… отшатывается, прижимая ладони к глазам: от этого кошмара он, Владыка Снов, бессилен избавить обречённого Майа…