Вечно спать ему; ибо, когда пробудится спящий, вместе с ним получит свободу и То, что спит в его теле. И тогда наступит последний день мира…
Была тьма.
Была тьма, и он покоился в её бережных объятиях — бесплотный, невесомый, пронизанный насквозь медленной и печальной музыкой, имя которой — Вечность. И был он сам — мелодией, затухающим аккордом, последним вздохом изорванных в кровь струн. И мягкие волны звуков струились сквозь средоточие того, что было — им, и вот — нет уже боли, и гаснет в мерном ритме тягучих нот дребезжащий, неверный диссонанс безмолвного отчаяния.
…Была тьма, и лицо во тьме: тонкое, льдисто-прозрачное, и глаза на этом лице были — безмолвные колодцы горя и сочувствия. И звучал нежный, долгий звон хрустальной чистотой исцеляющей чаши. И горечью последнего поцелуя дрожал серебряно-острый, плачущий аккорд.
И прощальным шелестом полыни пела во тьме одинокая свирель.
Была тьма.
И был свет во тьме.
И мириадами ликующих аккордов дрожали в ладонях тьмы сияющие, ослепительно-звонкие огни, и озарением-пониманием-узнаванием звучал внутри прозрачно-тонкий серебряный звон: «гэлли»… И пронизывали поющие лучи его насквозь, и казалось — не может быть ничего прекраснее этой музыки.
Была тьма, и тьма была — началом, а свет в ней был — жизнью. И мерцал высокими переливами крошечных бубенцов Путь: ты свободен, нет тебе преград, и вся бесконечность мироздания открыта перед тобой! И пели искры во тьме, а он — пел вместе с ними. И было слово-понимание, слово-освобождение: «Эа», и торжеством ликующей, вечно обновляющейся жизни гремело оно.
…А звёзды пели, звёзды звали к себе, звёзды тревожили нежно-щемящей нотой грусти и грозным рокотом величественных маршей.
Ближе всех — одна искра. Тёмно-алое, неверно колеблющееся пламя. Плачущий, горько-солёный аккорд, в котором — ликующе-яростный жар и скорбно-утешительная прохлада, и отчаянный восторг падения, и тихое счастье обретения, и — рыданием лопающейся струны — тяжкая мука утраты.
…Поет, плачет, бьется угасающей искрой алая звезда. Зовет.
И он — не помнящий себя, не понимающий, что видит, завороженно тянется к этому невесомо-хрупкому лепестку пламени.
…Ему кажется — нет в Эа ничего прекрасней.
Но — тяжелой, удушливой волной вдруг ударяет в самое средоточие музыка. Отбрасывает прочь: «нельзя!»
…Сияющие искры горят во тьме, зовут, торопят в Путь. Нашёптывают: выбирай, выбирай, выбирай… Все судьбы — твои, только решись. Грозно-золотые ликующие аккорды: победная песнь ярой славы. Тихие протяжные напевы: ломкий бумажный шелест, пляска пылинок в лучах света, тишина и мудрость. Огненно-алый, мучительно-сладостный голос струны: страсть и нежность, разлука и ревность, яростная жажда жить и любить. Выбирай! Путь ждёт.
…А огонь не отпускает. Тревожит чем-то давним, забытым и запретным. Согревает, обжигает и завораживает. И он вновь, почти против воли, тянется к нему, и кажется ему, что он слышит, ощущает всем своим существом: щемяще-нежные переливы флейты, горестное рыдание скрипки, яростно-торжествующие раскаты барабанов… А внутри, в самом средоточие того, что он ощущает как «Я», вдруг что-то вздрагивает, болезненно сжимается… И вспыхивает слово-откровение, слово-приговор: «мэль».
И хрупкими, хрустально-острыми осколками разбивается безмятежность, рушится в сияющую пустоту. Горе и восторг, щемящая нежность и слепящая ярость, огонь и лёд, тоска и надежда, всё это сейчас — он. Всей своей сутью, всей страстью только что обретённого чувства он устремляется к алой искре, бестрепетно разрывая мягкую пелену запрета.
…Но за ней, на самой границе, дрожит немая завеса абсолютного ничто.
И ликующе-непримиримый аккорд разбивается об неё. Захлёбывается криком разбитой лютни. Осыпается предсмертным обречённым стоном: «энгъе…».
Гаснет.
…Тьма баюкает его в своих тихих объятиях, усмиряя жестокую муку. Но нет больше безмятежности, нет покоя и взволнованного предчувствия-ожидания Пути. Ничего больше нет. Лишь неверно мерцающая искра в пустоте.
Без которой, вдруг понимает он, и его самого — нет.
…Грохочет оглушающим набатом музыка. И он вновь и вновь, со слепой яростью отчаяния бросается на непроницаемо-тонкую преграду. Снова. И снова. Пока не остаётся ничего, кроме скручивающей, выматывающей боли и бессильной тоски.
Мириады путей — перед ним. Они зовут его, они дразнят бесконечностью радостных обретений, обещают усмирить скорбь, утишить страдание. И так легко — шагнуть вперёд, прочь от опаленной искры мира-запрета. Бесконечность звезд. Бесконечность судеб. Что же ты медлишь?!