Но перед внутренним взором встаёт тонкое, прозрачное до хрупкой льдистой ломкости, лицо; и глаза её — сухие, безнадёжные колодцы понимания, и волосы её — стылый ветер и шёпот сухого тростника: «солльх…» Она молчит, она не упрекает, она отпускает — мир мой, сердце моё, жизнь моя… И в этом молчаливом принятии-прощании — смех рассветных колокольчиков, и ликующая ярость урагана, и чарующая, пьянящая тишина летней ночи, и хрустальная красота юного мира, принятого в трепетные ладони…
…ладони, доверчиво раскрытые навстречу небу и крылатому тёмному ветру.
…и мир его — в этих ладонях.
Внутри ледяным клинком вспыхивает острая — рвёт душу бесплотный вопль — боль: «нельзя!» Запрещено, недопустимо, невозможно помнить! Но уже дрожит в бархатном покое тьмы — эхом напоенной светом полночной тишины — безмолвное: «скажи, Учитель…» И он — упрямый, корчащийся в агонии мятежный вихрь тревожно-глубоких нот — яростно вцепляется за обрывок воспоминания. «Мое! Не отдам!»
…а можжевеловая терпкость горька и мучительна, а ветер пахнет солнцем и полынью, а маковая дурманная сладость режет белизной алмазной пыли, и невозможно помнить, и нельзя — забывать…
…И каплями раскалённой земной крови вдруг вспыхивают глаза-камни на потускневшей рукояти. Впиваясь, вплавляясь по живому, прожигая до дна, до самой сердцевины души.
Внутри бесплотного сгустка воли бьется, рвётся отчаянно обжигающий лепесток огня. Скорее, скорее, туда! Туда, где прерывается бессильным дребезжанием ликующий гимн Эа. Где тяжело, устало пульсирует измученный мертвенным не-светом предопределённости живой огонь мира.
…Туда, где израненные крылья пламени из последних сил держат распадающиеся скрепы жизни, вплетая безнадёжный стонущий аккорд в безукоризненно-безжизненную, холодную мелодию Замысла.
Туда, где он — все еще — нужен.
Удар. Еще один. И еще. В сотый, в тысячный, в биллионный раз — слепо, упрямо, безнадежно: кори'м о анти-этэ, кор-эме, фаэ-эме…
Он знает: однажды…
«— Что это?
— Сай-эрэ…
— Твоя песнь?..»
…рано или поздно…
«— …стану щитом тебе…»
…безупречная стена Замысла…
«— Ты говорил, у файар должен быть дом…»
…не выдержит.
Очередной — тысячный, стотысячный, миллионный? — удар. Оглушающая тупая боль. Слепое яростное отчаяние: не отступлюсь, не отдам!
И равнодушная стена пустоты…
«— Мэллъе-тэи, мэл кори…»
…вздрагивает, словно в испуге.
И с глухим треском расступается перед безумствующим раскалённо-снежным аккордом.
…затем, чтобы миг — вечность — спустя обратиться первым криком жизни.
Часть 2
Чтоб крылья распахнула Тьма
Легенда о менестреле
Арагорн, Гондор: кольцо, видение о казни в Валиноре, поездка в Гондор. Орки, бой, переговоры.
Рохан. Обвинение в конокрадстве и убийстве, суд. Подброшенное кольцо, найденные у вора ножны от кинжала.
Руины Барад-Дура. Призрачная башня, музыка.
Возвращение в Лориэн.
Орки. Плен, жизнь у иртха.
Лориэн, попытка забрать Гилрандира в Валинор. Разговор с Элвиром. Бегство, ранение. Семь Городов.
Возвращение к Тай-Арн Орэ. Башня, музыка.
Рохан. Детство
Его звали Раэнэ.
Звали — когда-то, в жизни, разбившейся, словно рухнувшая с небес птица, о равнодушные камни судьбы — и собранной заново, осколок к осколку. Пророк, безумец, менестрель… Одинокий странник, что станет однажды легендой и для воинов Запада, и для людей Юга… Печальной былью — для охотников Севера, сказанием о том, кто ушёл и кто однажды вернётся.
Раэнэ: Крыло на языке мореходов Семиградья, и крылатой была его душа, и свободными жаворонками летели в пронзённую солнцем высь его несложные детские песни, и казалось — весь мир распахивает навстречу ему объятья.
Его звали Раэнэ, и в окликающих голосах звенела любовь, нежная и всеобъемлющая — как обнимающие его руки матери, как надёжная ладонь отца на плечах… Любовь — и гордость: поздний, долгожданный — единственный — ребёнок, радость и надежда клонящихся к закату лет. Тогда он ещё не знал, что всю оставшуюся жизнь будет мучительно биться грудью в холодные стены неприязни и отчуждения, тяжело, нередко бесполезно пытаясь заслужить то, что некогда получил в дар вместе с первым своим криком. Раэнэ: лёгкий всплеск крыла чайки над волной. Кипенная чистота хрупких крыльев, тягучее пение арфы: Ра-эн-ннэ… И была в этом имени солёная свежесть северного ветра, и опрокинутая в бесконечность звёздная чаша неба под ногами, и обрывающий дыхание восторг падения-полёта — в тех, редких, бережно хранимых, снах…