— Хорошо, приходи попозже ко мне домой.
Он покраснел, словно его удар хватил, и молча ушел. В условленное время он заявляется, я его провела в кухню, открыла ящик, вынула нож, приставила ему к горлу, говорю:
— Хочешь доносить — доноси, но прежде я тебя прирежу.
Он испугался, сказал, что я сумасшедшая, а пришел он шутки ради, и только. А потом добавил:
— Что ты, иначе скроена, чем все женщины? Мужчины-то тебе разве не нравятся?
Я ему ответила:
— Ну, это ты другим расскажи… А я вдова, на мне торговля, я только о лавке и думаю… о любви я и не помышляю… так и запомни.
Он-то не сразу поверил и продолжал еще за мной ухаживать, правда, теперь уже с почтением. А ведь я ему правду сказала. После того как родилась Розетта, мне не до любви было, а может, она меня и раньше не интересовала. Такая уж я есть: всегда терпеть не могла, чтоб кто-нибудь ко мне прикасался. Не выдай меня родители в свое время замуж, я б и теперь такой же была, какой меня мать на свет родила.
Но внешность обманывает, и я нравилась мужчинам; хоть росту я невысокого и с годами располнела, а лицо у меня гладкое, без единой морщинки, глаза черные-пречерные и зубы белые. Эти годы, которые, как я уже говорила, были в моей жизни самыми счастливыми, и многие на мне хотели жениться. Но я-то знала, что метили они на лавку и квартиру, даже если распинались, что любят меня по-настоящему. Может, они и сами того не знали, что лавка с квартирой для них важней всего прочего, и сами себя обманывали, но я-то сужу по себе: ведь я на лавку с домом любого мужчину променяю… Разве другие не такие, как я? Все мы из одного теста. Будь они хоть, уж не говорю, богатые, а просто зажиточные люди, так нет же: все как на подбор голь перекатная — за версту видно, что пристроиться хотят. Был среди них неаполитанец, из тайной полиции, вздыхал по мне сильней прочих, все хотел меня лестью да комплиментами обойти, даже называл, как у них в Неаполе, «донна Чезира». Ему-то я напрямик сказала:
— Стали б вы со мной такие разговоры вести, не будь у меня лавки да квартиры!
Ну, этот хоть был человек искренний. Засмеялся и говорит:
— Так они ж у тебя есть, и квартира, и лавка.
Впрочем, он сказал мне правду, когда я у него всякую надежду отняла.
А война тем временем продолжалась, но она меня не интересовала, и когда по радио после песенок читали сводку, я всегда говорила Розетте:
— Выключи, выключи ты его… пусть друг друга режут эти окаянные, покуда им не осточертеет, а я и знать ничего не хочу: что нам задело до этой войны! Они у бедняков не спрашивают, прежде чем начать воевать друг с другом, хоть и шлют их воевать; а мы тоже бедняки, значит, нечего нам этой войной заниматься.
Но, с другой стороны, нужно сказать, что мне война была на руку, я все больше торговала из-под полы, по высоким ценам, все меньше продавала по твердым ценам, установленным правительством. Когда стали бомбить Неаполь и другие города — люди мне говорили: «Надо удирать, не то нас всех перебьют». А я отвечала: «В Рим не долезут, потому что в Риме — папа… Если я уеду, кто же позаботится о лавке?»
Пришло мне письмо от родителей из деревни, они звали к себе, но я отказалась. Мы с Розеттой все чаще выезжали из Рима со своими чемоданами и привозили домой все, что удавалось раздобыть; в деревнях было полно всякой всячины, но крестьяне ничего не хотели продавать правительству, потому что им плохо платили. Крестьяне поджидали нас, спекулянтов, которые давали им настоящую цену. Иногда не все влезало в чемоданы, приходилось и на себе, под юбкой таскать; помню, раз я возвращалась в Рим, обвязав вокруг живота несколько кило колбасы, со стороны казалось, что я беременна. А Розетта клала себе яйца на грудь, и когда мы их потом вынимали, они были теплые-теплые, словно только что из-под курицы. Опасные были наши поездки, да и времени много отнимали. Однажды возле Фрозиноне самолет пустил пулеметную очередь вдоль поезда, и поезд тогда остановился посреди открытого поля. Я велела Розетте сойти с поезда и спрятаться в канаве, а сама осталась, потому что у меня чемоданы были набиты разным добром, а народ в вагоне подобрался подозрительный — долго ли чемодан утащить. Легла я на пол между сиденьями, подушками с дивана прикрыла лицо и живот, а Розетта сошла вместе со всеми и спряталась в канаве. Обстреляв нас, самолет покружил в небе и затем снова вернулся, пролетел совсем низко над остановившимся поездом — послышался страшный рев мотора и частый стук пулемета, словно град по крыше стучал. Самолет пролетел, скрылся вдали, и тогда настала тишина, все вернулись в вагоны, и поезд вскоре тронулся. Мне тогда показали и пули, с палец длиной. Кто говорил, что самолет американский, кто — немецкий. А я сказала Розетте: