Адвокату пришлось ответить на этот раз:
- Они сами хотят так жить, я вас уверяю, лейтенант вы их не знаете.
Но лейтенант возразил резко:
- Нет, это вы, землевладельцы, хотите, чтобы крестьяне жили таким образом. Все зависит от этого,- он дотронулся до своей головы,- от головы. Вы - голова Италии, и вы виноваты в том, что крестьяне живут, как скотина.
Адвокат, казалось, был страшно напуган, но принуждал себя есть и глотал куски, делая при этом такие движения шеей, как делает петух, торопящийся проглотить что-нибудь. Лицо матери приняло отчаянное выражение, и я увидела, что она потихоньку сложила под столом руки для молитвы и молилась, прося защиты у бога. Лейтенант продолжал:
- Раньше я знал только несколько итальянских городов, самых красивых, а в этих городах знал одни лишь памятники. Но теперь благодаря войне я хорошо изучил вашу страну, пройдя ее всю вдоль и поперек. И вот что я вам скажу, уважаемый адвокат: в вашей стране классовые различия просто скандальны.
Адвокат промолчал, только пожал плечами, как бы желая этим сказать: «А я-то тут при чем?» Лейтенант заметил это и возмутился:
- Нет, дорогой синьор, это касается вас, как и всех прочих интеллигентов - адвокатов, инженеров, врачей, профессоров. Мы, например, немцы, были возмущены разницей, существующей между итальянскими солдатами и офицерами: офицеры покрыты галунами, одеты в мундиры из специальной материи, едят особую пищу, все для них готовится отдельно, во всем у них привилегии Солдаты же одеты в лохмотья и питаются, как животные, и обращаются с ними, как со скотом. Что вы скажете на это, синьор адвокат?
На этот раз адвокат ответил:
- Я скажу, что это, может быть, и так. Я сам первый сожалею об этом. Но что я могу один сделать?
А тот придирчиво:
- Нет, дорогой синьор, вы не должны говорить так. Это касается вас лично. Если бы вы и вам подобные действительно захотели, чтобы положение изменилось, то оно изменилось бы. Вы знаете, почему Италия проиграла войну и почему мы, немцы, должны жертвовать своими драгоценными солдатами, посылая их на итальянский фронт? Это случилось именно из-за разницы между солдатами и офицерами, между народом и вами, синьорами из господствующего класса. Итальянские солдаты не хотят воевать, потому что считают, что это ваша, а не их война, и, отказываясь воевать, они показывают свою враждебность к вам. Что вы скажете на это, уважаемый адвокат?
Теперь уже лейтенант так раздразнил адвоката, что тот забыл о всякой осторожности и сказал:
- Это правда: народ не хотел войны. Но я тоже не хотел ее. Нас принудило к этой войне фашистское правительство А фашистское правительство я никогда не считал своим правительством, в этом вы можете быть уверены.
На что тот, подымая голос:
- Нет, дорогой синьор, это было бы слишком удобно: это правительство - ваше правительство.
- Мое правительство? Вы изволите шутить, лейтенант?
Тут мать вмешалась в их спор:
- Франческо, ради бога... прошу тебя. Лейтенант продолжал настаивать:
- Да, это ваше правительство; хотите я вам докажу это?
- Как вы можете это доказать?
- Я все знаю о вас, дорогой синьор, знаю, например, что вы антифашист, либерал. Но в этой долине вы водитесь не с крестьянами или рабочими, здесь вы водитесь с секретарем фашистской организации... что вы скажете на это?
Адвокат опять пожал плечами.
- Прежде всего я не антифашист и не либерал, я не занимаюсь политикой и не вмешиваюсь в чужие дела. И при чем здесь секретарь фашистской организации.-3 Я учился с ним вместе еще в школе, мы даже дальние родственники: моя сестра вышла замуж за его двоюродного брата... вы, немцы, таких вещей не понимаете... и вы недостаточно знаете Италию.
- Нет, дорогой синьор, это доказательство, и хорошее доказательство... Вы все - фашисты и антифашисты - связаны друг с другом, потому что вы все принадлежите к одному классу, и это правительство - ваше правительство, фашистов и антифашистов, всех вместе, потому что это правительство вашего класса... Именно так, дорогой синьор, это факты, и они говорят за себя, все же остальное- болтовня.
Лоб адвоката покрылся крупными каплями пота, хотя в домике было холодно; мать, не зная, что делать, поднялась с места и ушла в кухню, сказав дрожащим голосом:
- Пойду приготовлю кофе покрепче. Лейтенант тем временем продолжал:
- Я не похож на большинство моих земляков, которые ведут себя очень глупо по отношению к вам, итальянцам... они любят Италию, потому что здесь много красивых памятников и самые красивые в мире пейзажи... или находят какого-нибудь итальянца, умеющего говорить по-немецки, и чувствуют себя растроганными, слыша родной язык... или когда их угощают хорошим обедом, таким, каким вы сегодня угощаете меня, и они становятся с хозяином друзьями-собутыльниками. Я не похож на этих глупых и наивных людей. Я вижу вещи, как они есть, и говорю их прямо в лицо, дорогой синьор.
Тогда внезапно, сама не знаю почему, может из жалости к этому несчастному адвокату, я сказала, почти не думая о том, что говорю:
- Вы знаете, почему адвокат пригласил вас на этот обед?
- Почему?
- Потому что все боятся вас, немцев, и адвокат хотел приручить вас, как это делают с дикими животными, которых приручают, давая им что-нибудь вкусное.
Может показаться удивительным, но на один момент лицо лейтенанта стало грустным: никому, даже немцу, не доставляет удовольствия, когда ему говорят, что люди любезны с ним только потому, что боятся его. Адвокат пришел в ужас и постарался спасти положение.
- Не слушайте эту женщину, лейтенант... это простая женщина, и ей непонятны некоторые вещи.
Но лейтенант сделал ему знак, чтобы он замолчал, и спросил у меня:
- А почему все боятся нас, немцев? Разве мы не такие люди, как все другие?
Начав говорить, я уже не могла остановиться и хотела сказать ему: «Нет, человек, настоящий человек, то есть человек, а не животное, не находит удовольствия в том, что, говоря вашими же словами, очищает огнеметом пещеру, где находятся живые солдаты».
Не знаю уж, что сделал бы лейтенант, если бы услышал это, но, к счастью, я не успела ничего сказать, потому что из долины вдруг донеслись сухие и частые выстрелы зениток вперемежку с взрывами бомб. Одновременно послышалось жужжание, сначала далеко, потом все ближе и яснее, так что весь воздух наполнился им. Лейтенант сейчас же вскочил на ноги, воскликнув:
- Самолеты... я должен бежать на батарею,- и, опрокидывая попадавшиеся ему на пути стулья, выбежал из хижины.
Первым после бегства лейтенанта пришел в себя адвокат:
- Скорей, скорей, идите за мной... бежим в бомбоубежище! - воскликнул он, вскочил со стула и выбежал из хижины.
В углу поляны виднелся вход в подземелье, над которым была возведена башенка из бревен и мешков с песком. Адвокат устремился к этой щели и сбежал вниз по ступенькам, приговаривая:
- Скорей, скорей, сейчас они будут над нами. Действительно, жужжание становилось все громче,
заглушая даже выстрелы зенитной батареи; оно, казалось, исходило откуда-то из-за деревьев, росших вокруг поляны. Мы столпились в темном подземелье, находившемся, наверно, как раз под поляной, внезапно жужжание смолкло.
- Это убежище не защитит нас, конечно, от бомбы,- сказал адвокат,- но зато сюда не попадут пули и осколки: над нами метр земли и мешки с песком.
Не знаю, сколько времени мы провели в убежище, стоя в темноте и не говоря ни слова; иногда до нас доносились приглушенные залпы зениток, и потом опять тишина. Наконец адвокат, приоткрыв немного дверцу, убедился в том, что снаружи царило молчание, и мы вышли. Адвокат показал нам на мешки с песком, некоторые из них были разорваны, и подобрал с земли медную гильзу, длиной с палец, говоря при этом:
- От этого можно отправиться на тот свет.- Он поднял глаза к небу.- Благослови вас, господи, самолеты, прилетайте сюда почаще. Мне хочется надеяться, что вы уже освободили нас от этого лейтенанта, потому что он действительно дикое животное.
Мать упрекнула его:
- Не говори так, Франческо. Он тоже человек, а мы не должны желать никому смерти.
Но адвокат ответил:
- Разве это человек? Будь проклят он, его батарея и тот день, когда он явился сюда. Если он отсюда уберется, я дам обед в тысячу раз лучше сегодняшнего и приглашаю вас всех.