— Но?
— Но я не знаю, когда и каким он проснётся, — резко выдыхает Белоснежка. — Мозг был повреждён и… может быть, это уже будет совсем не тот Влад, которого мы знаем, которого я…
Замолкает, так и не сказав самого главного. Понимаю. Только не при мне. Но на неприятном, бледном лице и так всё слишком ярко отражается. Многое говорит и поза, и сжатое в пальцах одеяло.
История нежной и неловкой, только-только проклюнувшейся любви между ними вмиг превратилась в кровавый ужас, боль и трагедию. Я переживал за Адама, его раны казались такими страшными даже в сравнении с травмой Влада, но оказалось…
И Белоснежка прав. Шанс на то, что Влад очнётся тем же жизнерадостным мальчишкой-художником, потрясающе открытым миру, который даже сайлов смог назвать своими родителями — очень мал. И чтобы как-то отвлечь Адама, спрашиваю:
— А со мной-то что было?
— А ты не чувствуешь? — оборачивается альбинос, щурясь. — Да так, пустяки почти. Перитонит, заражение крови тебя обошло. Чертовски везучий ты малый, Ник.
— Не сказал бы.
— А то нет. Сколько раз тебя уродовали, насиловали, чуть ли не выкручивали? А смотри-ка, живой, и даже бегаешь. Кстати, скажи спасибо Дылде. Он тебя лечил. Ну, не только он, но в основном. Оперировал — так точно он.
Заметив моё наверняка недоверчиво-озадаченное выражение лица, Адам добавляет:
— Что, неожиданные музыкальные инструменты по лесным насаждениям расставлены?
— Рояли в кустах, — усмехаюсь.
Всё же коммуникаторы не всегда переводили адекватно, особенно с пословицами и разными фразеологизмами выходила иногда полная белиберда, как сейчас.
— Я так и сказал, — пожимает плечами Белоснежка. — Ну да, Дылда — врач, молодой, но уже практиковавший хирург, кстати. Ты просто с нами мало общался, чтобы это знать. Я, например, повар. Кстати, есть хочешь?
До этого вопроса я вроде как не чувствовал голода, а теперь понял, что зверски хочу есть. И поэтому энергично кивнул.
— А то нет, — хмыкнул Адам. — Пойдём, соображу тебе пожрать.
Встав с кровати, он ещё несколько секунд смотрит на Влада, потом резко отворачивается и уходит, я тороплюсь за ним.
— Я тут за вами обоими вроде как приглядываю, — боковая комната оказалась кухней, и Белоснежка возится там с преобразователем. — Переворачиваю, вытираю, всякое такое. Как только самому полегчало, так и начал. Хорошо, что ты оклемался, Влада как-то приятней трогать.
— Вот уж спасибо, — бурчу в смешанных чувствах, присев на один из стульев вокруг стола.
Оформлена кухня очень красиво, с едва уловимым национальным оттенком, я долго приглядываюсь ко всем мелким предметам, прежде чем додумываюсь. Италия. Значит, Адам всё-таки итальянец, и это явно его жилище.
— Тебе вообще нужно сидеть, жевать и не отсвечивать. На вот, — Белоснежка ставит передо мной тарелку, на которой красуется кусок питательного концентрата.
Тоже мне повар. Криво ухмыляюсь, но только до тех пор, пока не откусываю. Да это же…
— Пицца… — изумлённо выдыхаю.
— Ага, — чуть улыбается Адам. — Заставить эту машину сделать настоящую пиццу почти невозможно, а вот вкус мне удаётся. Не всё получается, например, панна-котта никак не поддаётся. И этот ваш русский борщ. Так что извини.
Я мотаю головой с набитым ртом, мол, ничего страшного. Никогда бы не подумал, что мне удастся ещё хоть раз ощутить хотя бы вкус кусочка пиццы. А если глаза закрыть, так я и вовсе как в забегаловке с итальянской кухней, и очень колоритен говор Белоснежки.
— Я рад, что тебе нравится, но доедай и выметайся. Обрадуй своего сайла, что не сдох. Он задолбал по пять раз в цикл приходить и спрашивать.
— В смысле приходить? — я едва не давлюсь.
— Да он живее всех живых, давно уже бегает. На них всё заживает… ну, как на них же, — Адам разводит руками, не найдя подходящего сравнения.
— А сколько я тогда провалялся?
— Да не знаю я! В Улье время не имеет значения, а циклы не совпадают с сутками, потому даже если будешь спрашивать — не посчитаю. Найди внешнее окно, выгляни. Снег лежит — значит, зима. Снега нет — не зима.
— Твоя логика имеет один недостаток. Мы в Перу, в грёбаной степи, если не пустыне.
— Я забываю, — Адам трёт лоб и морщится. — Я снаружи больше двух лет не был. Сначала мой сайл меня брал с собой… но я ему редко нужен… сам знаешь, для чего. А потом я сблизился с Владом, и как-то всё равно стало, что там, снаружи.
— То же самое, как в Улье. Никто не покидает городов, неба не видно. Иногда только падает снег или листья летают. Ну, ещё температура меняется. А так… никакой разницы.
— Ник, — зовёт меня Адам глухо. — Ты же знаешь, что сайлы заберут нас с собой. И всю оставшуюся жизнь мы проведём в этом Улье, в этих же стенах, на том же положении. И выход из этого только один…
— Ты ещё скажи, что Принц был прав! — вскакиваю, едва не опрокинув стол. — И тебе вообще должно быть всё равно, лишь бы Влад был рядом!
— Много ты понимаешь.
— Достаточно, — бросаю ему напоследок, уходя.
В общей комнате никого нет, и спросить о времени нет возможности. В Улье, похоже, нет никаких календарей, и на браслете у меня горит только «завершение цикла». Но какого из них по счёту? Всё же сайлы как-то считают время, Мэлло без труда называл и свой возраст, и длительность полёта Роя. Может, считают какие-то машины, может, единый разум всех сайлов. Неудивительно, что Адам, прожив здесь так долго, утратил ощущение времени. А вот Влад почему-то нет, сразу пояснял, сколько я был без сознания, и так категорично заявлял, что ему тринадцать.
При мысли о нём внутри сжалась боль, граничащая с обидой. Неправильным, нереальным кажется то, что в этом гнезде огромных, почти безразличных инсектоморфов, до которых даже дотронуться нельзя, чтобы не порезаться, самым страшным оказался человек.
Возвращаться в то место, что теперь имитирует мой дом, видеть кривоватую надпись «Nick» на двери, а потом сидеть на оранжевом диванчике в пожирающем душу одиночестве мне крайне не хочется. А вот увидеть Мэлло — очень хочется. Я… соскучился, наверное? Мотаю головой, пытаясь отогнать это чувство. Просто кто, как не мой Архивариус, может знать все подробности.
Решаю отправиться туда, где припаркован его домик — как звать сайла через браслет я, по своей недалёкой тупости, так никого и не расспросил. По коридорам туда-сюда деловито снуют инсектоиды, иногда посматривая на меня, но только за тем, чтобы случайно не зацепить. Я надеюсь, что после того, как мой Архивариус доказал на Арене, что меня трогать не стоит, никто и не будет.
Но дойти не успеваю, едва на половине дороги из-за поворота в очередное ответвление Улья на меня резво выскакивает Мэлло собственной персоной, перебирая пятью ногами едва не резвей, чем когда был здоров. И на одну из них, переднюю, не успев затормозить, я натыкаюсь с размаху. Как в нашу самую первую встречу, но теперь уже — не падаю, потому что меня мгновенно подхватило и обняло щупальце-язык, и я мягко уткнулся в подставленную сайлом голову, ровно между глаз, подсвеченных снизу голубым и белым.
И ничего другого не осталось, как обнять Архивариуса и потереться давно и капитально небритой щекой о его прижатые пластины. Теперь уже невозможно скрыть, что я очень рад его видеть. Но и не нужно, наверное.
Молчит, и я, выпустив его голову из объятий и вновь твёрдо встав на ноги, вижу, что передатчика меж пластин нет. Значит, он не услышит меня и не ответит.
Но и без слов понятно, что и сайл ждал нашей встречи и озабочен мной. Скорее всего, во всех смыслах, слишком уж часто оглядывается, проверяя, иду ли я за ним, не отстал ли. Нет уж, теперь никуда не отойду и ни в какие проблемы влезать не буду. Хватит. Никакого своеволия, я буду ходить везде только в его сопровождении, а без его общества — тихо сидеть, кушать, спать. Никакой больше самодеятельности.