— Мелло, — уже смирно спрашиваю я, — а куда сайлы деваются после смерти?
Прежде, чем ответить, Архивариус подогнул ноги и лёг.
— В преобразователь.
— Нет, не тела… то, что внутри. Душа… личность, память, — подбираю слова точно так же, надеясь на понимание.
— Единица становится Роем. Отдаёт память.
— Но… эмоции, чувства… если бы ты умер, что бы запомнил Рой обо мне, о нас? Сухие факты? Информацию?
Осекаюсь. А что было-то? Кроме них? Это лишь я, как дурак, переживал, расстраивался… много чего ещё, а Мэлло… не знаю. Было интересно?
— Да, — получаю честный ответ. — Только информацию.
— Значит, когда вы умираете, вас больше нет? Совсем-совсем нет? Но это же… грустно.
— Нет, — немного подумав, отзывается Архивариус. — Рой остаётся. Летит. Благодаря единице. Каждой единице, живой или мёртвой. Не грустно.
Замолкаю, обхватив себя руками, даже не заметив того, что, в общем-то, мне удалось сесть. Осознаю. Пытаюсь осознать. Понять эту простую, но в тоже время такую чуждую философию жизни. А, главное, побороть себя, и принять тот факт, что это — лучше. Во много раз лучше всех этих беспомощных фантазий о загробном мире, рае, аде, сансаре и прочей эзотерической чуши.
А ещё сайлы не боятся. Им неведом самый главный страх человеческой жизни, такой, что преодолевшие его считаются героями. Страх смерти.
Мэлло двинулся настолько плавно и бесшумно, что я опомнился только тогда, когда вокруг меня обвились его дополнительные конечности и слегка сжали. Но в этом не было угрозы, наоборот, это странным образом напоминало…
— Мэлло, а что ты делаешь? — осторожно спрашиваю.
Может, это ещё один какой-нибудь странный ритуал, о согласии на который меня не спросили, а приобрету я ещё больше неприятностей.
— Объятья. Хорус так делает.
Моё нелепое предположение оказалось верным. Обнимашки. От огромного инсектоморфа, которому раздавить меня — раз плюнуть, а такие неловкие, как будто на первом свидании в жизни.
— Правильно? — уточняет Мэлло.
Киваю, но вспоминаю, что он не может меня видеть — я ровно под его головой, прижат к грудным пластинам. И уже, если признаться, почти против воли разнежился в охватившем тепле.
— Да, — отзываюсь вслух. — Но зачем ты это делаешь?
— Нику грустно.
Я только собираюсь возразить, что ничего мне не грустно, и даже ноги, кажется, уже начинают отходить, по покалыванию похоже, что как после укола, но Мэлло продолжает:
— Хорус не хранит память. Хор умирает один. Всегда один. Умирать одному — грустно.
— И страшно, — полушёпотом добавляю я.
— Ник теперь единица Роя. Не страшно. Не грустно.
— Но я же его «не слышу», — вяло возражаю.
— Вот. Память, Ник.
С этими словами сайл протягивает языком откуда-то сверху, наверняка из пасти, странный предмет, висящий на шнурке.
Высвободив одну руку, перехватываю. Что-то вроде амулета или талисмана, кристалл в сетчатой оправе. Но если рассмотреть поближе, заметно, что за сотнями полированных граней скрыта многослойная структура, отражающая свет как бы изнутри, и преломляющая его мириадами искр.
— Что это?
— Рой хранит на них информацию. Память, что больше не нужна. Что не используют.
— И как ей пользоваться? — взвешиваю на ладони камушек, оказавшийся неожиданно тяжёлым.
— Через изучатель.
— О, у меня будет своя машина?
— оживляюсь.
— Да. В следующий цикл соберут.
— Теперь я настоящий, видный Архивариус. Может, у меня ещё и полосы будут?
— Ещё? — уточняет Мэлло.
— В смысле «ещё?», — начинаю фразу, но осекаюсь.
Они уже есть! Верчусь в «объятьях» сайла, пытаясь разглядеть через плечо, но то ли ничего там нет, то ли я недостаточно гибок.
Мэлло же, видимо, расценив всё по-своему, выпускает меня, втягивает конечности под пластины, и ложится на противоположной от работающих машин стороне, слева, но теперь уже рядом, так, что его голова находится около моих ног.
— И где они? — спрашиваю, на самом деле уже догадавшись, и одновременно не желая принимать правду.
— Ник не видит? У дыхательных щелей.
На лице. И значит, то, что я был на всеобщем обозрении под папуаса размалёван, это была так, прелюдия. А теперь мне придётся ходить с двумя зигзагами на носу, кто бы знал, какого ещё цвета, хорошо, если белого. И что-то мне подсказывает, что стирать их будет нельзя.
А самое странно-комичное, что для Архивариуса это «как положено». Значит, весь Рой так считает и пытается подогнать меня, другой биологический вид, под свои рамки. Но получается же!
— Мэлло, — окликиваю сайла, и он реагирует на это свечением полос у глаз, — а эти машины что делают?
— Отопление. Ник мёрзнет, Ник может умереть.
— Наконец-то дошло! А раньше можно было, когда я мёрз, как собака?
— Нет, Ник. Ресурсы. Ограничены…
— Я понял, — перебиваю неловкие попытки сайла объяснить. — Мне уже начинает нравиться быть частью Роя. Но я теперь… твоя «стая». С этим что делать?
— Нет понимания.
Едва не чертыхаюсь. Придётся теперь объясняться, пытаясь хоть как-то обличить неловкость в слова:
— Ну… если всегда так нужно, как ты делал… мне больно было, и… я не смогу работать, если так будет! — хватаюсь я за спасительный аргумент.
— Не нужно. Не бойся, Ник.
— Я не боюсь, — стискиваю кулаки так, что кости ноют, — но ты делал мне больно. Долго. Публично. Опять, опять и опять! А я… я должен был улыбаться!
Сдерживаю злые слёзы, выступившие на глазах. Унизительно. Как же это было унизительно!
— Не смог сразу. Не хотел. Знал, что Нику больно, — Мэлло перешёл на обезличенные фразы, нервничает.
— Знал и продолжал, — зло выдыхаю, но поднимаю руку, прерывая возражения или объяснения сайла. — Так было нужно, ритуал. И сколько ещё таких будет? Сколько раз меня ещё разденут и распнут, сколько раз надругаются? Я устал, Мэлло. Я просто устал.
Ложусь и, после некоторых усилий, поворачиваюсь на бок, отвернувшись от сайла. Мне холодно, и ноги уже чувствуются, но как огромные тюфяки, набитые острой соломой.
Но ткань-одеяло натянуть не успеваю, меня опережает Мэлло, укрыв меня им аккуратно и заботливо. Где он только информации нахватался? Может, фильм какой человеческий посмотрел? Только разве есть фильм, где одеяло поправляет языком-щупальцем инсектоморф с другой планеты?
— Я спать буду. Ты здесь останешься?
— Да, — просто отзывается сайл.
— А тебе разве не нужно работать?
— Нужно.
— Так, а что ты лапы пролёживаешь здесь? Мне ничего не нужно, можешь не сторожить!
Интересно, а то, что я вылёживаюсь, вместо того, чтобы пытаться начинать работать, это ничего? Хотя я уверен, что мне уже оказывают всякие послабления, и будут оказывать и дальше — впахивать по несколько суток подряд, как сайлы, я просто физически не способен. А сейчас только лежать, ныть, и ворчать могу.
— У единиц есть время на общение.
— Особенно со стаей? — усмехаюсь.
— Да.
Ворочаюсь, но, как ни странно, пригреваюсь и наваливается сонная дрёма. Сайл никуда не уходит, я слышу его пульс за спиной, ровный и убаюкивающий. Нашёл время со мной, как со «стаей» общаться, тоже! Я же и вопросов больше не задаю, и точно уже совсем скоро засоплю в две ноздри… виноват, «дыхательные щели»! Да кто знает, что в его глазастой голове или где у них там мозг, происходит! Может, он передёргивает на меня, пока я сплю. Кстати, интересно, чем он это делает? Языком? Или передними конечностями дотягивается? А, может, в Рое вообще так не принято? Очередные дурацкие вопросы…
========== 22. Подарил звёздный свет, заключённый в камень, ==========
Специально не смотрю, но взгляд нет-нет да и выхватит часть отражённого от полированного корпуса машины лица. Обычного, сосредоточенно-утомлённого, с ярким шрамом на скуле, но… ещё и размеченного серебристо-белым.
Полосы, знак Архивариуса, нестираемые, тонкие, почти изящные, точно и ровно повторяют надлежащий зигзаг в очаровательной миниатюре, и не делают меня похожим на папуаса. Но и не заметить их — невозможно. Хорошо, что у меня пока нет обязанностей — ни формальных, ни по совести. Возиться с выданной мне машиной-изучателем, синевато-серой, новенькой, перебирающей ходильными лапками как будто в нетерпении, пока я упорно, хоть и с сомнительным успехом, пытаюсь передать ей мысли, не в пример интересней. И человеческого общества совсем я не лишён — позади меня в комнате с преобразователем возится Белоснежка, который явился без приглашения, а теперь пытается меня разговорить через открытый дверной проём: