Дом Силантия был вполне еще крепок, а голубые новенькие наличники даже придавали ему бравый, залихватский вид. Старик вспомнил, что дощатый коридор с широкими, в мелкий переплет окнами делал он сам. Во многих сельских домах была его работа, накопилась за долгие годы. Приятно было узнавать ее, иной раз совсем как-то неожиданно. Посмотришь, ан потолок-то он сам настилал или рамы вязал, или крылечко сколачивал. А коридор вот этот делать ему помог Силантий, хотя проку от его помощи было немного. Мешал скорее, то байкой отвлечет, то перекур затеет. Да и обрывал дело, едва солнце на закат шло, — все, мол, конец, надо и поужинать не спеша, и по чарке принять. Лишку покойник не перерабатывал, любил пожить прохладно.
Входя в дом, старик не верил, что не найдет в нем всегдашнего своего приятеля живым. Не мог этого представить. Казалось, открой дверь — и Силантий вот он, на любимом своем месте у окошка самокруткой дымит.
В горнице возле стола стояла невестка Силантия Ольга и резала ножницами какую-то белую ткань. Была она толста, низкоросла, с деловитым, нахмуренным лицом. Рядом с ней растерянно толклась маленькая старушка, бабка Настасья, жена Силантия.
— Доброго здоровья, — сказал старик, остановившись у порога.
— Здорово, дед Иван! — зычно отозвалась Ольга.
Бабка Настасья, взглянув на старика, молча поднесла к глазам угол косынки, словно именно этим отвечая на приветствие.
— Что, с дружком попрощаться пришел? — спросила Ольга.
— Надо!
— Дело нужное, — с обыденной простотой подтвердила Ольга. — Счас проведу, а ты на минутку-то присядь.
Бабка Настасья села рядом со стариком и плакала с каждой минутой все сильнее. Можно было подумать, что именно приход постороннего человека позволил ей наконец свободно делать это. Старику стало жаль ее. «При такой-то бойкой и не поплачешь вволю, — подумал он, глядя на Ольгу. — Ишь, покрикивает. Неужто и моя будет такая при подобном случае?»
— Как же это Силантий-то?.. — спросил он.
— А вот так! Лежать-то не лежал, считай. Все на двор да на двор его тянуло, ну как дите малое, — охотно объясняла Ольга. — Чуть что, а он уж по стеночке гребется, вольным воздухом, стало быть, дышать. А какой там воздух, выполз из дома и тут же цигарку вертеть. Так вот вчера под вечер его с цигаркой этой проклятой и нашли на бревнах, она-то дымится еще, а он мертвый.
«А ведь неплохо, — подумал старик. — И погодка вчера отменная была. Так-то можно оно, на белый свет глядючи. Не то что в стенку смотреть или, скажем, в потолок…»
— Ну, пойдем, — пригласила Ольга, — погляди на приятеля.
Силантий лежал на столе, до подбородка прикрытый простыней. Закинутое лицо его было изжелта-белым и спокойно-торжественным. Чувство робости и почтительности овладело стариком, он выпрямился и вытянул по швам руки. Никогда раньше он не видел у Силантия такого важного, такого значительного выражения. Казалось, что тот, всегда суетливый, подвижный, разговорчивый, наконец-то впервые задумался над чем-то большим, главным в жизни, и что-то в ней понял. Только вот о том его теперь не спросишь, самому скоро узнать придется, подумал старик.
Он стоял, смотрел, и время то ли сгустилось так, что шевельнуться в нем нельзя было, то ли исчезло совсем. Старику чудилось, что торжественный покой, бывший в Силантии, затягивает и его, медленно и неуклонно гасит и чувства, и мысли. Он не мог уже понять, давно он стоит здесь или недавно, минуты прошли или, может быть, часы? Монотонно гудела муха, и этот звук казался вечным, существовавшим всегда. Ничего, кроме этого звука и застывшего лица Силантия, старик не воспринимал, пока вдруг не услышал рядом всхлипывание.
Он скосил глаза, увидел рядом бабку Настасью, и живой звук ее плача вывел его из состояния забытья. Он переступил с ноги на ногу и осмотрелся.
Маленькая комната была ярко освещена солнцем. Лучи его врывались, вламывались в открытое окно, слепящими пятнами горели на стенах, полу, скудной мебели. В них реяли, поблескивая, редкие пылинки. За окном сверкали молодые, свежие темно-зеленые листья сирени сада, а у верхнего обреза оконной рамы весело, празднично голубело небо со снежно-белыми грудами облаков. Старик увидел все это с пронзительной, бьющей в глаза силой и резкостью, с отчетливостью новизны, почти с удивлением. У него было такое чувство, словно он только что вернулся в этот теплый, светлый, приветливый мир после долгой-долгой отлучки. Ему казалось, что он успел истосковаться и по солнечному свету, и по зелени деревьев, и по синему майскому небу и наконец-то обрел, получил все это вновь. Радость от сознания того, что он жив, способен ощущать, видеть и слышать, током прошла по его старому телу. И сразу же, вслед за этой горячей, текущей волной радости он понял вполне и впервые, что Силантию никогда уже не увидеть синевы за окном, не услышать воробьиной возни в кустах сирени, не уловить тянущий из сада запах земли и травы…
Бабка Настасья, стоящая рядом, продолжала влажно, прерывисто всхлипывать, и старик вновь обратил на это внимание и сам почувствовал себя готовым заплакать. О Силантии, о себе, о Настасье, обо всем, что было вокруг и с чем скоро придется проститься.
И опять, словно в этом был некий особый смысл и даже необходимость, старику представился молодой, давний Силантий — с гармонью в руках, широко растягивающий ее малиновые мехи. Играя, он и притопывал, и пел, обнажая плотные белые зубы, и только голоса его старик не сумел услышать. А перед Силантием плясала с белозубой улыбкой молодая Настасья, его зазноба… Видение было и кратким и долгим, и, оторвавшись от него, старик опять увидел и тело Силантия на столе, и бабку Настасью рядом. От резкости перехода у него даже чуть закружилась голова. Ведь только что он видел их обоих совсем другими! Значит, были же они где-то, сохранялись в их том, давнем, молодом облике, если он смог так явственно их увидеть! Значит, мертвого Силантия вспомнив, можно словно бы оживить его на миг, дать ему возможность частушку спеть, цигарку выкурить…
Эта и странная и простая мысль подействовала на старика как глоток свежего воздуха. Он и в самом деле глубоко перевел дыхание и понял, что прощание его с Силантием кончилось.
Все увиденное во дворе было ему сейчас особенно приятно и мило своей обыденностью: куча желтого песка; свежепобеленная, чуть синеватая стена сарая; три пестрые, с пятнами зеленой краски на спинах курицы; цинковое помятое корыто; тележное колесо со сбитой набок ржавой шиной. Старик стоял, как бы заново привыкая ко всему этому, и слушал доносящееся из сарая постукивание. Это был звук, который он смог бы без труда отличить от сотни других, похожих, — звук удара острого металла о дерево: тугой, плотный, с небольшим чмокающим оттенком. Казалось, что удар производит не человеческая рука, что дерево и металл притягиваются друг к другу некой внутренней, влекущей их силой и именно жадность взаимного влечения рождает этот ладный звук. Старик иногда думал, что между деревом и металлом существует тайное сродство, и поэтому так приятно рубить, тесать, строгать дерево острым металлом. Он постоял, послушал и почти невольно направился ко входу в сарай. Плотницкая работа, и вид ее, и звук, и запах, всегда привлекала его, и он испытывал при этом нечто вроде ревности — как же, мол, так, работа идет, а без него?
В сарае, прямо перед настежь открытой дверью, стоял внук Силантия Яков и обтесывал топором край доски. В сторонке на сдвинутых вплотную ящиках виднелся готовый уже почти гроб.
— А, дед Иван! — крикнул он приветливо. — Заходи, заходи!..
Яков, мужик лет тридцати, был невелик ростом, сух и суетлив. Красное курносое лицо его постоянно меняло выражение — губы то сжимались, то кривились на сторону, глаза бегали, голова дергалась, словно он все время поправлял ее на плечах. От Якова потягивало водкой, и его хмельноватая оживленность показалась старику неприятной. «Ишь, развинтился как, — подумал он с осуждением. — Ни стыда ни совести».
— Видал, занимаюсь чем? — спросил Яков.
— Как не видеть.
Старик подошел к гробу, потрогал пальцами за край. Сделано было — хуже некуда. Доски кривые, шершавые, между ними щели, хоть палец просовывай. Да и мелок был гроб, и скособочен, и в плечах вроде бы узковат.