Ведьмак
Бесконечность тропы упирается в яркий закат, и холодная сталь двух мечей навсегда за спиной – защитит от зубов и когтистых чудовищных лап в подземельях, пещерах, лесах под кровавой луной. Меж высоких домов, по сетям королевских интриг пробираться ещё тяжелей, чем по кочкам трясин, не поймёт ни один из прославленных людом владык, что опасно господство и мир доведёт до руин.
Не герой, не наёмник, а просто уставший старик в омоложенном теле сильнейшего из ведьмаков – в придорожной канаве услышав стихающий крик, он продолжит свой путь, не желая ответить на зов. Не желая нести за плечом многоликую смерть, постоянно рубить, наблюдая, как гаснут глаза у свирепых зверей и бандитов, одним словом, жертв, чьей напрасной крови так легко было бы избежать.
В непролазной глуши вдруг закончится волчья тропа, и серебряный меч войдёт в ножны совсем как влитой – седогривая лошадь направится к замку в горах.
И последний ведьмак наконец-то вернётся домой.
Мародёр
В позабытой гробнице сыреет дурное злато, самоцветных каменьев на стенах играет блеск. Я пришёл, повелитель, твой гроб обобрать за плату, о которой поведал таинственный человек: проберись, говорил он, за толстые стены склепа, если выполнишь в точности, мигом озолочу – забери диадему с алмазами цвета неба, только не прикасайся к причудливому мечу, серебристой парче, что приманит друидской вязью, и засохшим на пальцах скелета тугим перстням. Но сверкают желанные ценности на запястьях и старинные руны на чёрном плаще блестят.
Не сердись, повелитель, вещей золотых не трону, и каменья, и ткани не слишком-то мне нужны. Заприметил давно – недовольный и злобный шёпот нарастающим эхом вещает из тишины о старинном проклятии, мстительной страшной каре, мол, украв мою душу, утопит в постылой мгле, тем замучает разум, что каждую ночь в кошмарах приходить будет мёртвый с короной на голове. Кто на месте моём не отринул бы это бремя, а кто сразу бежал, свою суть сохранив от зла? Ничего не возьму, только яркую диадему, и пустые угрозы ничуть не страшат меня.
Почему обжигает ладони дурное злато, цвет алмазов сменился на сумрачный и бордо? Я не чувствую больше тепла и дневной прохлады, вкус еды и вина, аромат полевых цветов. На десятую ночь все монеты бегут сквозь пальцы, пред глазами туман, за которым лишь бледный лик приходящего за диадемой царя-мерзавца, и никто не услышит от страха охрипший крик.
Мародёра сегодня бесславная ждёт погибель, ведь проклятые ценности сводят живых с ума. Если вздумает кто-нибудь грабить мою могилу,
диадему советую с черепа не снимать.
Панихида
Я ещё никогда не гулял на краю деревни, мне всегда говорили, там грустно танцуют камни, бродят странные звери, безмолвно поют деревья. По ночам люди молятся и закрывают ставни. Мне всегда запрещали ходить на опушку леса, там слепые огни водят слабых поглубже в дебри, горизонт застилает туманом, кровавый месяц для чернильных теней на земле открывает двери. Побывавшие там рассказали про привидений, кровожадных сектантов, снующих во тьме друидов. Со времён, когда в центре болот был распят священник, деревенские хаты заполнила панихида.
Разлетелся псалом над забрызганной черепицей – вдоль дымящихся труб, грязных улиц, дворов пустынных, – и незримо ожили забытые небылицы, посыпая умы, как траву посыпает иней. И воскресли из праха неверия, предрассудки, тени старой вражды, боль, которую лечит время. Не стихает молитва седьмые-восьмые сутки над жилищами тех, где обычно преступно немы. Я устало шепчу в общем хоре пустые строки, умоляю кошмарные тени меня покинуть, но смеются средь звёзд, неустанно хохочут боги. Никогда, ни за что не закончится панихида.
Догадаются люди, откуда пришли их беды, кто привёл на порог из лесов темноту густую, только скроются с улочек странные силуэты, перестанут бродить по ним медленно и вслепую, стихнут в дальних поместьях рычание, вой и крики и бордовое зарево сменится чистым небом, но вот тьма не уходит, в ночи золотые блики к стёклам окон всё ближе, а воздух пропитан пеплом.
Мне всегда запрещали гулять на краю деревни, за ворота соваться, ходить далеко от хижин, но смотрю, как висит на горящем кресте священник и смеётся беззвучно, кричит мне
с соседской крыши.
Паладин
Пусть поднявший неправедный меч от меча и сгинет, но божественный воин отныне всегда прощён за покинутый храм, дни скитания на чужбине, с шеи сорванный крест, панцирь, спрятанный под плащом, богохульную мысль без обряда крестить, касаться иноверных людей, к слову господа что глухи, за потухшее пламя, невинную кровь на пальцах. Лишь бы всё не забыть и потом отмолить грехи, обойти крестным ходом вокруг самой главной церкви и дождаться, пока отгремит колокольный звон, лишь тогда лики грустных, усталых, давно умерших перестанут угрюмо глядеть с полотна икон.