«Это, — говорит, — ваш четыреста тридцатый! Спасибо вам огромное — очень урожайный сорт!»
Вообще, так получилось, что размножение урожайных моих сортов как раз на трудное военное время пришлось — и большую прибавку продовольствия дали мои сорта. К тысяча девятьсот сорок пятому году занимали они примерно двести тысяч гектаров, и каждый сорт давал около двадцати центнеров с гектара — примерно на десять центнеров больше, чем раньше собирали. Помножь десять центнеров на двести тысяч гектаров — получаем примерно два миллиона центнеров проса в год чистой добавки! И всё это из-за того, что я в своё время заметил, что слишком пёстрые всходы на одном и том же поле просо даёт!
Ну, ясно, такая прибавка незамеченной не могла пройти: дали мне в сорок шестом году премию — пятнадцать, кажется, тысяч рублей.
Но это уже потом было — пожинание лавров, — а тут ещё тридцать девятый год был, война далеко была, когда у меня сорта утвердили, и ещё одна радость произошла: родился у меня сын Валера, твой будущий отец.
Помню, когда его домой в первый раз принесли, на стол его положили, и так он несколько дней на столе спал: кроватку тогда трудно было найти. Да, кстати, — оживился дед, — это тот самый стол, который сейчас у вас на кухне стоит! На нём твой отец лежал, когда ему неделя от роду была!
— Да, — сказал я. — Не зря я заступился за этот стол, когда его выбросить хотели! Как чувствовал, что колоссальную роль он в истории нашей семьи играл!
— Вот так вот! — продолжал дед. — Сделался я автором двух знаменитых сортов. И вскоре после этого назначили меня заместителем директора нашей селекционной станции по науке. Косушкин волей-неволей должен был теперь с почтением ко мне относиться — сам теперь руку подавал при встрече.
Вроде бы удалась жизнь: получать я значительно больше стал, и комнату нам дали большую по случаю увеличения семьи.
Но блаженствовать нам совсем недолго пришлось: вскоре Великая Отечественная война началась.
Пришли мы с дружками моими, Кротовым и Зубковым, в военкомат. Отдали наши документы дежурному. Сидим, ждём. Первым Кротова вызвали. Долго не было его — наконец выходит. В Белоруссию куда-то назначение получил. За ним вызвали Зубкова. Выходит — в Крым! Мы тут смеяться над ним начали. «Во устроился, — говорим, — на курорт поедешь!» Не представлял тогда ещё никто почти, какой тяжёлой и мучительной война будет. Наконец вызывают меня.
«Ваше дело, — говорят, — рассмотрено. Решено вас оставить на прежнем месте работы: армию и страну кто-то должен кормить!»
Вышел — друзья мои на смех подняли меня.
«Эх ты, — смеются, — видно, кроме как на свой огород, не годишься никуда!»
Ну, обнялись мы с ними, простились — и я обратно поехал. Аля обрадовалась, конечно, но я как-то неловко чувствовал себя. Тем более со всеми простился уже, прощальный банкет нам закатили, речи говорили — и вот, надо же, я обратно вернулся. Более того: многие вещи свои я после банкета разным людям раздарил — теперь ходить пришлось, обратно выпрашивать! — Дед усмехнулся. — И вот началась совсем новая жизнь. Работать приходилось... хорошо, если за десятерых, а то скорей и за двадцатерых: народу на станции мало осталось — ни рабочих, ни механиков, ни лаборантов, — всё своими руками делать приходилось, хотя и был я заместителем директора по научной части.
Война, как ты знаешь, очень трудная была, враг далеко прорвался в глубь нашей страны. И вот в сентябре сорок первого — как раз когда надо было нам урожай собирать — пришёл приказ: почти всех, кто на нашей селекционной станции остался, отправить за Волгу, на строительство оборонительных рубежей.
Собрали нас всех, составили списки, меня назначили командиром сотни — в основном из сотрудников нашей станции, — потом посадили нас в грузовики и отвезли за Волгу, далеко от станции, в голую степь.
«Вот, — говорят, — здесь будете работать!» — «А где же жить?» — мы спрашиваем. «Стройте! — нам военный инженер говорит, который строительством руководил. — Стройте быстрее блиндажи, долговременные огневые точки — и будет у вас крыша над головой. А пока ещё тепло, в поле поживёте».
Стали мы рыть землю, делать траншеи, укрепления. И как назло, страшные дожди тут пошли. Земля тяжёлая, к лопате липнет — не отбросишь её, приходится руками снимать. Первое время ходили мы ещё в деревню одну ночевать, за семь километров, но потом все сильнее начали уставать, в деревню уже почти никто не ходил, тут прямо спали, в вырытых блиндажах, одежду какую-нибудь постелишь — и спишь. Считали только уже, сколько дней осталось ещё до возвращения домой: вначале сказали нам, что на месяц нас посылают. И вот последний день остался, все уже радостно домой стали собираться — вдруг на вечернем построении начальник наш читает приказ: всем, кто здесь есть, остаться ещё на два месяца!