— Не думаю, что моим дамам они покажутся забавными. Они приходят за пастилками от кашля, за растительными таблетками, за «Ментосом» — я не смогу их обслужить, когда на нас с прилавка глазеют эти.
Мистер Палмер взглянул на мусор, кружащийся за стеклянной дверью. К дождю. Сегодня о журналах можно не думать. Он сел и стал смотреть на вихрь пакетов. Последнее время он мало о чем думал. Постоянно забывал взять завтрак на работу, а если брал, то забывал съесть. Вечерами он сидел в гостиной, слушал тиканье часов и время от времени — шаги жены в другой комнате. Одиночество было физически сильным. Ревность — еще более сильным страданием. Она больше не хотела разговаривать с ним, не нуждалась в этом; она разговаривала с Иисусом.
В прошлую среду он пережил шок. В магазине четверо или пятеро покупателей ждали своей очереди. Он повернулся, чтобы взять пачку «L&M», и увидел последнего в очереди. Это был Адриан. Потолстевший, полысевший — его сын. Когда Палмер отвернулся, чтобы взять сигареты, их взгляды встретились на миг. Но, хотя в сознании это отразилось и Палмер понял, кого видит, он не обернулся тут же и не выкрикнул его имя. Время растянулось. Он смотрел на полку с сигаретами. Адриан. Надо было собраться с мыслями. Надо было сказать то, что следует. Надо было, чтобы лицо выразило то, что следует. Он взял пачку с полки, повернулся, но сына уже не было, и покупатель протягивал деньги.
Дождь хлынул и заструился по стеклянной двери. А он все спрашивал себя, почему не бросился за сыном. Почему не бросил сигареты, не выбежал на улицу, не погнался за ним? Почему стоял, пересчитывал протянутые ему 4 фунта 56 пенсов, а потом продавал мятные пастилки следующему, когда сын уходил от него? Он ждал и ждал чего-то, обслужил почти всю очередь и только последнему сказал: «Извините, пожалуйста, я на минуту», — и выбежал, но уже поздно, на пустую улицу. Он постоял, ошеломленно оглядываясь по сторонам, потом вернулся в магазин и, почувствовав, что по щекам текут слезы, улыбнулся покупателю и сказал: «Ветер сегодня какой резкий».
*На крыше было холодно и сыро — но не сказать, что совсем неприятно, во всяком случае Курту. Мокрая одежда липла к телу, ветер продувал ее, но сегодня ночью он не дрожал. Он был доволен плохой погодой — дождь как будто смывал сон с глаз. Он прислонился к ограждению и поднял к небу лицо, но звезд не увидел. Внизу лежали гектары автомобильных стоянок, пустые, исхлестанные дождем, под фонарями на чахлых ножках, поставленными через каждые пять мест. За стоянками в низине раскинулась заводская территория, освещенная скудно, но не безмолвная — даже с такого расстояния было слышно, как стучит дождь по железным крышам. А еще дальше — чернота засоренных пустырей, окружающих «Зеленые дубы», брошенные промышленные площади, дожидавшиеся застройки. Там рос бурьян, валялись ржавые обрезки штампованного металла с давно исчезнувших заводов, мотки проволоки и кое-где части тяжелых механизмов. Курт хорошо знал эти пустыри, но все вокруг них поменялось с появлением «Зеленых дубов», все в округе поворачивалось лицом к источнику энергии — торговому центру. Проезжая по прежнему своему району, он видел, что дороги, некогда оживленные, превратились в тупики, а парки, где он гулял, прорезаны новыми объездами. Район рассекла на части непривычная сеть новых дорог, и он постоянно удивлялся тому, что прежние укромные места обнажились для всеобщего обозрения, а важные перекрестки опустели и вокруг бетонных столбов в тупиках вовсю растет трава. В ясный день с крыши «Зеленых дубов» видна была крыша дома, где он вырос, — дома, который будто следил за ним по ночам, когда он лежал один. Да и сейчас, несмотря на холодный дождь и потемки, продолжал следить.
После встречи с Лореттой Курт постоянно думал об отце. Пытался найти ему место во вновь открывшемся положении вещей, перебирал старые воспоминания, чтобы увидеть, как они преобразились в новом свете. Сегодня он вспомнил яркую сцену из детства, когда теплым летним вечером они стояли вдвоем на автобусной остановке. Отец читал газету, а Курт, сконцентрировав волю, мысленно приказывал автобусу появиться из-за угла, когда Курт досчитает до ста. Позади двое ребят понарошку дрались, коряво изображая кунг-фу, и теряли равновесие после каждого якобы удара ногой. Они смеялись все громче и громче и после каждого промаха матерились. Курт еще сильнее сосредоточился на автобусе. Всякий раз, когда они выкрикивали неприличное слово, он сбивался со счета. Когда в первый раз произнесли «блядь!», он вздрогнул. Он скосился на отца, но тот был закрыт газетой. Несколько недель назад из телевизора неожиданно выпрыгнуло неприличное слово. Это слово было «говно». Курт-старший отложил газету, подошел к телевизору, выключил его и приказал Курту отправляться в свою комнату. А сейчас еще худшие слова носились в воздухе. Некоторые женщины в очереди фыркали на мальчишек. Курт-старший читал газету. Курту было девять лет. Его по случаю дня рождения везли в кино. Ребятам было лет по тринадцать. Курт старался не смотреть на них. Они выкрикивали слово на «х». Автобус не ехал.