Я уже забыл, что пытался искать в его истории несоответствия. Я был в его власти. Во власти его правды. Которая стала правдой и для меня. И всё что я мог, это давить на жалость человека, который по его же словам уже не испытывает к людям абсолютно никаких чувств.
— Я же купил тебе еды. Я хороший человек.
— Я не бог, чтобы судить тебя по поступкам.
— Так нельзя.
— Мне можно всё. Или эту часть ты не усвоил из моего рассказа?
Мне нечего было сказать. Нечего противопоставить его уверенности. Которая быстро стала превращаться и в мою убеждённость в его силе. Дальше я стал жалок.
— Ты же не сделаешь так?
— Почему?
— Так нельзя.
— Так нельзя, — передразнил он, — это мы уже проходили.
Незаметно для себя я встал на тропу отрицания.
— У тебя нет таких сил.
— Посмотрим.
— Тогда я поеду к твоей семье и сделаю ужасные вещи с ней до полуночи.
— Во-первых, — говорил он с дьявольской улыбкой, — сможешь ли ты сделать те вещи, о которых обещаешь? Нет. Во-вторых – кто моя семья? Ты их знаешь? Нет!
— Я напишу записку, что это не я покончил с собой.
— И кого обвинишь? Человека убитого молнией много лет назад?
— Так нельзя, — в третий раз, от бессилия, говорю я.
Он уже не отвечает, только смеётся в ответ.
Я понимаю, что уже поздно даже выяснить кто он, кто был убит молнией несколько лет назад. Невозможно для меня, победить обычного бездомного в этой схватке. И с шансом пятьдесят на пятьдесят, завтра я шагну с крыши и даже если оставлю записку, и он её не выкинет – она будет столь безумной, что поверят лишь в моё сумасшествие. В мыслях, я уже в завтрашнем, возможно последнем дне.
Сирены воют.
Забирают мой труп. Долго ехали.
Хотя.
Сирены воют. Но я ещё не труп. Сирены воют во время нашего разговора с бомжом. Целый отряд высаживается из фургона напротив него и сразу захватывает. Если можно так назвать конфронтацию шестерых здоровенных амбалов против одноглазого бездомного.
И пока его оттаскивают, он шипит мне: “Ладно. Сегодня я пойду в другое место”.