Неожиданно, но его прикосновение успокаивает. Я чувствую, как тяжесть в груди теряет вес и прерывистые, слишком частые вдохи замедляются, щеки перестают гореть огнем, а скачущие в голове перепуганным табуном мысли упорядочиваются. Даже неумолимое время переходит с бега на умеренный шаг, и я будто заземляюсь.
Может быть, так чувствуют себя люди, получившие укол с транквилизатором? Не знаю.
— Из-за меня? — спрашивает Марк шепотом.
Иллюзия тихой гавани рассыпается. Я дергаюсь, и Марк наконец меня отпускает.
— Это не имеет значения. Можешь просто отметить себе, что я еще и психованная истеричка.
— Аля…
— Не зови меня так! — взрываюсь я. О чем тут же начинаю жалеть.
Чрезмерная эмоциональность никого не красит. Тем более столь неуместная, едва ли не детская в своей абсурдности.
Не поднимая на Марка глаз, я подхожу к распахнутому до сих пор шкафу и хватаюсь за костюм. Разумеется, крайне неудачно.
Вешалка слетает со штанги с грохотом, прибавляя к моей вялой истерике очередной прекрасный штрих. От внезапного шума просыпается Бусинка и вскидывает на меня испуганный, широко распахнутый взгляд. Готова поклясться, оставшийся позади Марк наблюдает за моими затруднениями с недоумением.
Неловко согнувшись, я вытаскиваю вешалку с костюмом, после чего закрываю косые дверцы шкафа со всей возможной осторожностью. Для одного дня достаточно позорных ситуаций.
— Переоденусь в ванной, — буркнув себе под нос, я прохожу мимо хранящего молчание Марка, не смея скосить глаз в его сторону.
Он не отвечает.
Гнетущая безмолвная атмосфера остается с нами на всем пути до банка. Мы выходим из квартиры, не обменявшись ни словом, и проводим в тишине полчаса поездки.
Если у Марка есть возможность изобразить сосредоточенность на вождении, то мне попросту некуда деться. Хочется исчезнуть.
Костюм по размеру кажется тесным, кожа предплечий, надежно укрытая длинными рукавами зудит, и пальцы самовольно забираются под ткань. Я предвкушаю, как скоро под влиянием физической боли невыносимое давление в грудной клетке ослабнет, но не успеваю дотронуться до затянувшихся царапин и кончиком ногтя — мои руки накрывает широкая теплая ладонь Марка.
Он не произносит ни слова. И я тоже продолжаю молчать, но рук не отнимаю.
Оставшиеся до парковки перед банком пять минут — самые мучительные и самые умиротворенные минуты в моей жизни — мы проезжаем, не разрывая прикосновения.
Едва машина останавливается, я подтягиваю ладони выше. Марк понимает намек без слов и возвращает руку на руль.
Щелчок открывающихся замков не раздается ни через секунду, ни через десять. Ожидание затягивается. Марк неподвижен, и я рискую бросить на него короткий взгляд.
Оказывается, он смотрит на меня. Может быть, давно.
Однако выдержать его наполненный небывалым сочетанием эмоций взгляд я не могу и увожу свой вперед спустя один удар сердца.
— Альбина?
Не поворачиваясь, я слабо киваю.
Марк медлит. Вновь установившаяся в салоне тишина обретает тревожные краски.
Я слышу, как тяжело и протяжно он дышит, хотя явно старается не показать собственного волнения. Как до скрипа сжимают руль его ладони.
Вижу, как он нервно сглатывает. Как быстро вздымается мощная, обтянутая рубашкой грудь. Как он раскрывает и смыкает губы, собираясь что-то сказать.
Каждой клеткой своего тела я чувствую его взвинченность. И вину.
Ее горький вкус. И едкий запах.
В хорошо кондиционируемом салоне мне не достает воздуха.
— Я не рассчитываю, что ты когда-нибудь меня простишь, — заговаривает Марк вдруг. На удивление ровным и спокойным тоном. — Но я надеюсь, что ты понимаешь главное: твоей вины в смерти Миши нет. И никогда не было. Все, что произошло в тот день с ним и тобой, — трагическая случайность. — Он шумно выдыхает и, наверное, ждет, что я скажу что-нибудь в ответ, но я едва сдерживаю слезы и говорить попросту не рискую. Марк же воспринимает мое безмолвие иначе. — Если уж на то пошло, то вина моя. Это я должен был быть внимательнее, не отвлекаться на телефон, не отпускать Мишу от себя даже на сантиметр. Не знаю. Может… может, поэтому я и ненавидел тебя настолько — чтобы не думать об этом, о своей вине в случившемся?
— Нет! — выдыхаю я со всей имеющейся у меня убежденностью. Слезы застилают глаза, и, запрокинув голову, я часто-часто моргаю и вытираю уголки пальцами. Заявиться в банк зареванной — недоступная для меня роскошь. — Нет, Марк, — повторяю я убежденно. — Ты виноват во многом, но не в аварии. Не навешивай на себя все грехи. И голову пеплом посыпать тоже не надо.