— Просто место не самое раскрученное, — поясняет он. — Этакий бар-ресторан.
— Можно не только напиться, но и поесть? — уточняю я со смешком.
— Ага, — кивает Марк с улыбкой, от которой мое разбушевавшееся в грудной клетке сердце на долю секунды замирает.
Как прошлой зимой.
Я сжимаю спрятанные в карманах куртки ладони в кулаки, пока кончики ногтей не впиваются в кожу. Пульс замедляется. Я снова могу дышать.
— Замерзла?
— Что? А, нет, все хорошо.
— Окей.
Нас снова охватывает физически ощутимая неловкость. Марк то и дело косит на меня глаза, словно опасается, что я вот-вот решусь сбежать. И какая-то моя часть и в самом деле не против умчаться куда подальше при первой же удачной возможности.
Стройный ряд низкоэтажных домов из прошлого века, провожавший нас до угла, кончается. Марк, убедившись, что я следую за ним, поворачивает направо и после — во двор за высокими кованными воротами.
Здесь темнее, чем на центральной улице, и на миг лего поверить, что мы угодили в прошлый век: нет ни ярких рекламных экранов, ни современных фонарей, ни людей с наушниками и смартфонами. Однако чем глубже мы проходим, тем отчетливее слышны легко узнаваемые музыкальные хиты минувшего лета и приглушенный гул голосов вперемешку со звоном стекла.
— Вон там. — Марк указывает на очередной совсем уж узкий закуток между двух домов, и я наконец замечаю тяжелую металлическую дверь, за которой и кипит жизнь, чьи отголоски наполняют местный двор.
Внутри шумно и людно, но и правда куда спокойнее, чем в любом популярном баре в центре — по крайней мере в тех немногих, что я когда-либо посещала, музыка била по барабанным перепонкам большую часть времени. Здесь же очень камерно.
Прежде чем нас успевает перехватить пропадающая где-то хостес (если таковая здесь вообще имеется), Марк уверенным шагом устремляется к свободному столику в отдаленном уголке. Не представляю, как он заметил его так быстро: мне до последнего казалось, что мест вовсе нет.
В зале тепло, даже душно, и я охотно снимаю куртку, просидев за столом не больше пары минут. Марк, скинув пальто на стул напротив, отправился в бар за напитками, и с моего места его совсем не видно.
Когда он наконец возвращается с двумя бокалами в руках, я чувствую себя почти спокойной. Готовой к разговору.
— Я взял тебе «Негрони», — сообщает он, опуская бокалы на стол, и добавляет без явной уверенности: — Тебе нравилось… раньше.
— Ничего не изменилось, — отвечаю я сбивчиво, нервными пальцами цепляясь за толстые стенки стекла. Мой взгляд прикован к переливающейся в теплом свете жидкости. — Спасибо.
Марк садится рядом. Я вижу, как он притягивает к себе бокал, и поднимаю свой. Делаю первый глоток, с радостью ощущая, как жар мгновенно разливается по горлу и пищеводу и шаром пламени прокатывается по пустому желудку. Через минут сознание заволакивает пока еще легким туманом.
Украдкой я наблюдаю за Марком. За движением его руки, прижимающей бокал к тонким губам. За проступившими на миг желваками и прокатившимся по горлу кадыком.
Во рту внезапно пересыхает, и я спешно делаю новый глоток.
— Думаю, официантка скоро доберется и до нас, — замечает Марк. — Не стоит много пить на голодный желудок. Ни тебе, ни мне. — Его стакан показательно отъезжает к центру стола.
Марк, разумеется, прав. Покачав головой, я проделываю со своим то же самое.
— Тогда давай говорить.
— Начинай.
Волнение возвращается немедля. Выдохнув, я решаюсь сходу спросить о важном и наверняка болезненном:
— На кладбище… — Я нервно прочищаю горло. — Там есть... второй памятник. Это твой папа?
Марк отрывисто кивает. Покоящиеся на столешнице ладони непроизвольно сжимаются в кулаки.
— Он умер после инсульта два с лишним года назад. А мать… — Заминка. — Она в ПНД.
— ПНД — это… — начинаю я несмело, не решаясь озвучить предположение вслух.
Марк криво усмехается.
— Все верно. Психоневрологический диспансер. Не то чтобы мы не могли позволить частную клинику, но мать согласна только на эту больницу. Да и врачи там в целом толковые. Жаль, выхлопа от этого ноль.
— Почему «ноль»?
Тяжело вздохнув, Марк объясняет:
— У матери, — строгое обращение снова режет мне слух, и я задумываюсь, отчего он не зовет эту неведомую женщину мамой, — резистентная депрессия. В тяжелейшей форме. Большую часть последних лет она… — он, кажется, пытается подобрать другое определение, но быстро сдается, — почти что овощ. Терапия дает эффект только в конских дозах, и то незначительный. Без таблеток, дома, она не может ничего. Ни умыться, ни поесть. У нее бывают галлюцинации, бред. В общем, оставлять ее без наблюдая просто опасно. Особенно когда у нее все-таки случается подъем. Ты знала, что это куда опаснее апатии?