Официант возвращается с заказом, расставляет тарелки и, кажется, успевает полноценно прочувствовать тягостную атмосферу за нашим столом: улыбка на его лице так и норовит исчезнуть. Уходит он с явным облегчением. Наверное, мы запомнимся ему как очень странные посетители.
О выборе блюда я жалею мгновенно. Пока Марк с усердием режет огромный стейк на маленькие кусочки и медленно пережевывает каждый, передо мной стоит задача потруднее: растянуть восемь квадратиков роллла больше, чем на десять минут. Иначе придется оторвать взгляд от тарелки и снова посмотреть Марку в глаза.
Не знаю, отчего, но ни выпитый алкоголь, ни привычка не помогают мне относиться к нашему зрительному контакту спокойнее. Да и в синих глазах Марка с каждой встречей словно появляется только больше смыслов, размышлять о существовании которых мне страшно и больно. Я не хочу о них знать.
Аппетита нет, хотя желудок ощутимо тянет от голода и даже немного колет. Я заставляю себя пережевывать пищу, не чувствуя вкуса.
Рядом Марк, судя по развернувшемуся на его тарелке сражению, без всякого удовольствия мучает мясо. В последние несколько минут тишина висит над нашим столом тяжелыми тучами, обещающими скорое наступление грозы. Мне кажется, я всем телом чувствую, как напряжение увязает в воздухе и забирается нам обоим под кожу.
Марк забывает о еде, едва я проглатываю последний кусок ролла и отпиваю обжигающий виски из бокала. Наши взгляды снова направлены друг на друга.
— Не находишь, что это абсурд? — интересуется Марк туманно. Бутылка виски, возвышающаяся по центру стола, пуста почти на половину: когда мы успели столько выпить, мне неведомо. — Ты единственная, с кем я смог поговорить о Мише.
Я качаю головой.
— Что в этом абсурдного?
Губы Марка изгибаются в горько-неловкой усмешке:
— Абсурд в том, что я почти верю: ты меня действительно поняла. И это после… — Он трясет головой, и я впервые за вечер по-настоящему убеждаюсь, что Марк пьян сильнее, чем могло показаться со стороны.
Его выдают не столько затуманенные алкоголем глаза и замедлившиеся жесты, сколько проступившие на лице эмоции — те, что он так долго не позволял себе показывать ни передо мной, ни перед кем-либо другим.
Он сломлен, измучен и потерян. От него разит виной и одиночеством, как от другого пьяного — порами выдохшегося алкоголя.
Если мне так невыносимо больно от его боли, то с чем внутри живет все эти годы Марк?
— Я могу понять, почему ты это сделал, — признаю я тихо, больше не глядя на него.
— Можешь? — Пальцы, прежде полурасслабленно удерживающие опустевший бокал, сжимаются добела.
Отвернувшись — впрочем, поздно: я уже прониклась Марком куда сильнее, чем следовало, — я киваю:
— Да. Когда я думаю об этой ситуации отстраненно, то понимаю, что на твоем месте я бы тоже не смогла смириться с тем, что виновник остался безнаказанным. Я бы тоже хотела отомстить, правда, вряд ли бы мне хватило духу.
— Думаешь, мне хватило? — спрашивает Марк с печальной насмешкой.
Я оборачиваюсь. В моем взгляде наверняка светится вполне очевидное недоумение.
Марк качает головой, но объясняет:
— Я такие планы строил. Я собирался тебя растоптать в пыль, Аля. Выгнать на улицу без гроша, отнять вообще все, что у тебя было, понимаешь?
Выслушав, я молчу. Марк, не сдвинувшись ни на миллиметр, ждет моей ответной реплики с физически ощутимым напряжением, но мне нечего сказать.
Принимая мой безмолвный ответ, Марк резко кивает.
— Ты сказала, — произносит он взволнованно несколько секунд спустя, — что можешь понять. А простить?
— И простить, — роняю я глухо, отказываясь смотреть в синие, до краев переполненные виной глаза. — Но я не смогу забыть.
— Я понял, — отвечает Марк хрипло.
Не удержавшись, я бросаю на него короткий взгляд из-под ресниц и неизбежно натыкаюсь на его собственный, открытый и прямой. Пронзительно-искренний.
В синих глазах — два бездонных океана сожалений, боли и горя: о сделанном в прошлом и о будущем, теперь недостижимом и невозможном. Я знаю, Марк думает о том, что могло бы случиться, повстречайся мы иначе. В моих мыслях сейчас траслируются те же картинки, что и в его голове.
Жжение в сердце ставится невыносимым. Меня скручивает в узел, как от удара ножом в живот, и только из последних сил я заставляю себя держать спину ровно и сохранять неподвижность.
Наш сегодняшний разговор — самый честный и правильный. Это разговор-прощание и разговор-катарсис. Я должна пройти через него с достоинством.