Максим сидел на полу, прислонившись спиной к дверному косяку так, чтобы видеть обе комнаты и ведущую на второй этаж лестницу и ждал.
Он был готов к чему угодно, но только не к тому, что произошло. Ребенок просто вышел из соседней комнаты и сказал:
— Привет. Ты чего здесь расселся?
Это был вполне нормальный, осязаемый мальчик, довольно миловидный и ясноглазый, в длинной ночной рубашке, которая в свете многочисленных свечей, расставленных по всему дому, казалась бледно-оранжевой.
Максим вскочил на ноги и попятился. Дпоследнего момента он так и не верил в существование Седлечко, и в одну секунду он позабыл всё, что должен был сделать.
Мальчик укоризненно посмотрел на него и спокойно прошел мимо, направляясь в комнату с разбитым окном.
— Я очень огорчен, что всё так получилось, — сказал мальчик. — Кто теперь стекло вставлять будет? Я бы может и справился, но запасного стекла в доме нет.
Он внимательно оглядел раму и сокрушенно покачал головой:
— Может досками забить? Как ты считаешь?
— Если окно забьешь, здесь всё время сырость будет, плесень появится и вонь, — нравоучительно высказался Максим, совсем растерявшись.
Он готовился, как Хома Брут, стойко ждать утра, думал, что Седлечко, как объясняла Маша, начнет буйствовать, рыдать и кусаться, а потом станет жаловаться, просить посидеть и покушать, тогда-то его приманив молоком и сахаром, можно будет засунуть в мешок. Но домовой не проявлял никаких признаков агрессии.
— А что у тебя с мебелью приключилось? Отчего сидеть не на чем? У вас в городе так принято хозяйство вести?
— Я убираться начал, а потом решил до завтра всё оставить, — схитрил Максим.
— Помню ещё времена, когда в доме полный голяк был. В войну всю мебель на дрова извели, так и сидели, и спали на полу, но ты-то городской. Лучше бы не бездельничал, а вернул всё как было.
Мальчик говорил спокойно, не просил и не требовал, его голос звонкий и мальчишеский чем-то напоминал Димкин, хотя по виду ему было не больше десяти лет.
Максим решил не тянуть:
— Хочешь молока?
— Конечно, а у тебя есть? — глаза Седлечко озарились светлой детской радостью.
— Есть немного, — Максим указал в угол, где на полу стояла железная кружка с молоком и три кусочка рафинада на блюдечке.
— Сахар? — воскликнул мальчик и бросился к приготовленному угощению.
Максим сделал шаг в сторону мешка, чтобы когда Седлечко выпьет молоко и съест сахар набросить на него. Маша говорила, что домовой любого роста и размера в холщевый мешок помещается, важно только ему на голову накинуть, после того как он хозяйское угощение принял. Но мальчик неожиданно остановился и встревожено посмотрел на Максима:
— А ты сам не голоден?
— Нет, я уже поел, совсем недавно…
Однако заверения Максима почему-то не успокоили Седлечко, он стоял, опустив голову и казалось о чем-то напряженно думал.
— Как тебя зовут? — неожиданно спросил он.
— Максим.
— Максим? И всё?
— Максим Жуков. А почему это тебя интересует?
— Жуков? Ты, правда, Жуков? — Седлечко радостно взвизгнул и бросился к нему на шею.
Максим едва успел подставить руки, чтобы подхватить его. Мальчик оказался не тяжелее котенка.
Седлечко обнял его за шею и ласково прижался щекой к щеке:
— Если бы ты знал, как я скучал. Мне было очень, очень одиноко и страшно.
По круглым щечкам потекли слезы, он всхлипнул и уткнулся Максиму в плечо.
Жуков хотел было отпихнуть его, но ребенок так горько зарыдал, что он не смог. Вместо этого зачем-то погладил Седлечко по голове:
— Ну, что ты расстроился? Перестань. Может, всё-таки молока попьешь?
— Когда Петя ушел, я ждал, я так долго ждал, что думал, сойду с ума. Тянулись месяцы, годы, а он не возвращался. Сначала решил, что с ним что-то случилось, может попал под автомобиль или его убили разбойники, но потом услышал разговор. Бабка Нюра говорила, что он в Москве и даже письмо кому-то прислал.
Я прямо-таки голову потерял, дурнем ревел, ослом кричал на всю округу, так горько было оттого, что не сказал он мне ничего, не предупредил, весточку не передал. Мы же одной семьей с ним долгие годы прожили. Я уж даже и прежнюю свою жизнь позабыл.
Морозными темными январскими зимами я старался забыться, ныкался за печку и представлял себе, что все идет по-прежнему. Что Петя просто ушел к соседям и скоро вернется, а потом мы вместе будем пить чай и играть в карты. Я звал его во всех своих снах, которые порой мне казались вечностью и не мог понять почему он бросил меня. А потом в какое лето уже и не вспомню, я совсем одичал, обозлился, ведь никто ни разочка ко мне за всё это время так и не зашел, не проведал. Стал соседей допекать, дурачится, ну чтобы хоть как-то жизнь скрасить. Вот тогда они хоть стали заходить ко мне, беседовать, уговаривать из деревни убраться. А куда я денусь если дом мой здесь, если нет на целом свете у меня никого?