Я хожу по комнате и гашу лампы. На письменном столе фотография Анны спрятана под стекло, чтобы никто, кроме меня, ее не видел. А на столешнице стоит в рамке фотография двух наших дочерей, еще совсем маленьких. Они сидят на скамейке в Люксембургском саду. Маленькая трясогузка приземлилась между ними, и все трое смотрят прямо в камеру.
Время от времени кто-нибудь обращается ко мне с серьезными травмами, и я начинаю сомневаться в правильности того, что не заявляю в полицию. Но я продолжаю делать все от меня зависящее — облегчаю страдания и стараюсь вылечить. Полиция, социальные службы, пожарные и охранники пусть занимаются своими делами в других районах этого города.
Я надеваю плащ, шейный платок и оглядываю комнату. Койка застелена чистой бумажной простыней, шкафы заперты, полотенца для рук свежие, раковина вычищена. Чайник вымыт, чашки составлены горкой на подносе. В приемной подметено. Все в идеальном порядке, и медсестра завтра ничего не заподозрит.
Зачем я это делаю? Почему позволяю себе отказывать богатым пациентам? Эти вопросы я часто задаю себе, собираясь домой. Как только я надеваю плащ и выключаю свет, меня одолевают назойливые сомнения, омрачая прожитый день. Конечно, мы не бедствуем, но лишних денег нет. Произведения Анны сейчас хорошо продаются на выставках, но нередко в течение долгого времени доходов не бывает вовсе.
Анна поворачивается ко мне. На плече голубого пальто свалялась шерсть. Сумка бьет ее по бедрам. Куда она направляется? Где она сейчас?
Я возвращаюсь через всю комнату к окну и прижимаюсь к стеклу, оставляя ей последний шанс. Может, она все-таки придет? Уже стемнело, дом напротив стал свинцово-серым, почти черным. Я вижу только свое отражение в стекле. Анны нигде нет. Я поднимаю трубку и звоню домой, но никто не отвечает, девочек тоже нет. На ее сотовом только монотонное сообщение, что абонент недоступен.
Когда я увидел Анну в первый раз на пляже, сразу понял, что она — моя единственная. С ней была ее подруга, она протянула мне руку и произнесла свое имя. Я услышал «Моника», но видел в тот момент только Анну. С тех пор мы не разлучались ни на день, и наши руки дрожали от желания прикоснуться друг к другу.
Когда она сбежала, ее подруга сходила с ума от беспокойства. Я тоже не находил себе места, и это сблизило нас. Но я по-прежнему не замечал и не воспринимал ее как самостоятельную личность, а видел в ней какую-то отчаянную замену Анны. Я посадил ее на заднее сиденье автомобиля вместе с собакой, которую подобрал зимой, и представлял, что это Анна. Возил ее по всем пляжам, где мы с Анной и Паскалем вели наши безумные игры.
И игра продолжалась, уже без Анны, хотя ее присутствие ощущалось всегда и затмевало Монику. Она была по-своему красива, но не как Анна, и я даже не вникал в то, что она говорила. Мы всегда разговаривали по-шведски, хотя она хорошо владела французским, но этот язык принадлежал мне и Анне. Сначала мы делили его с Розой, а потом с Анной. С другими им нельзя было пользоваться, и я это доказал в полной мере. Единственный раз в жизни чувство чистой власти опьянило меня.
Моника боялась собаки, но я настоял, чтобы овчарка охраняла ее, и девушке пришлось согласиться. Я думал, что это мой единственный шанс вернуть Анну. Если собака будет вместе с Моникой каждый день, она не сбежит, и когда-нибудь Анна обязательно с ней свяжется. Поздними вечерами я отвозил их обеих к дому. Так я решал, что ей пора спать, а сам бодрствовал до рассвета — знакомился с немками, итальянками, датчанками и голландками, занимался сексом, курил, напивался и плавал в темном море. Скучал по Анне.
Однажды ночью я изнасиловал ее подругу. Я шел домой с какой-то женщиной, которую просто бросил одну на улице. Приблизился к дому Моники… Мной овладела чистая похоть. Воспоминания о той жуткой ночи мучают меня до сих пор, с того момента я никогда и никого не принуждал.
Меня даже удивило, как сильно она сопротивлялась. Я и сейчас словно сквозь годы слышу ее крики. Я крепко сжимал ее упругое тонкое тело, пытаясь подавить сопротивление, упрямое «нет» с шипением вырывалось из ее груди, ночная рубашка сбилась к шее, рот сжат. И меня накрывает волна стыда. Как такое могло случиться? Я не узнавал себя.
Утром в комнате резко пахло сексом и страхом.
Через день я увез Монику в Пиренеи. Я действовал быстро, не давая ей времени на раздумья. Я боялся той ночи и ее заявления в полицию. Это было непростительно, отвратительно и мерзко. Но больше всего я страшился, что она исчезнет без следа и этим уничтожит единственную дорожку к Анне, ведь только рядом с ней я был близок к любимой. Меня одолевало чувство вины и опустошения. Я не осмеливался даже попытаться утешить Монику или попросить прощения. Мои руки пропитались запахом ее тела и страха. Сейчас они держали руль, сквозь лобовое стекло на них светило солнце, но я чувствовал только этот смрад.